Такого не было 4 миллиарда лет: профессор ВШЭ о надвигающейся «точке сингулярности»

Андрей Коротаев: «С момента появления жизни на Земле наблюдается удивительно правильное гиперболическое ускорение темпов роста глобальной сложности» Фото предоставлено Андреем Коротаевым

«Мы сейчас находимся в какой-то переломной зоне»                                                                                 

— Андрей Витальевич, есть много различных теорий волнообразного и цикличного развития цивилизации. Есть длинные, есть кратковременные, есть кондратьевские циклы и прочие. Расскажите, пожалуйста, о вашей теории, что она из себя представляет?

— Нам ближе кондратьевские циклы продолжительностью 45–60 лет. Есть более короткие циклы Жюгляра в 8–11 лет, но они более всего себя проявляют в экономической динамике. А вот циклы Кондратьева себя вроде бы во всем проявляют, с ними все более-менее ясно. Понятно, где мы находимся, — на нисходящей фазе пятого кондратьевского цикла, которая началась с финансово-экономического кризиса 2008–2009-х. По классике нисходящая фаза должна быть на протяжении 20 с лишним лет, хотя было мнение, что в последнее время они сокращаются именно за счет нисходящей фазы. Но это не факт. Если же утверждение о 20 годах верно, то нам в этой фазе пребывать еще до конца 2020-х и в 2030-е стоит ожидать фазы начала подъема 6-й кондратьевской волны.

Я еще вековыми циклами занимался. Коллеги говорят, что они и в современном мире продолжаются, но пока четко доказано их существование для сложных доиндустриальных обществ. Там механизм тоже понятен: они привязываются к насыщению несущей способности Земли. В общем, они мальтузианские прежде всего. Я, честно говоря, не вижу сейчас таких строгих доказательств, но коллега Петр Турчин (специалист в области популяционной динамики и математического моделирования исторической динамики, в 1977 году эмигрировал в США — прим. ред.), например, считает, что они продолжаются до настоящего времени, при этом они не так хорошо документированы, как циклы Кондратьева или как вековые циклы в аграрных обществах.

— Ваша математическая теория о чем говорит?

— Релевантны как раз всякие гиперболические модели глобального роста, в том числе и мир-системы, они более актуальны своей сингулярностью. Первая статья на эту тему Хейнца фон Ферстера и его коллег с броским названием «Судный день. Пятница, 13 ноября 2026 года» появилась в 1960-е. Я долгое время думал, что все это научный юмор, а сейчас начинаю задумываться, действительно ли только юмор там, поскольку мы действительно видим какие-то критические события, нарастающие по мере приближения к этой точке. Данная статья была напечатана в авторитетном научном журнале Science, ее легко найти.

С момента появления жизни на Земле наблюдается удивительно правильное гиперболическое ускорение темпов роста глобальной сложности. Это не экспоненциальная гиперболическая кривая. Частный пример — это гиперболический рост населения Земли. Фон Ферстер открыл в 1960 году закон гиперболического роста численности населения Земли, но там общая закономерность заключается в том, что увеличение численности населения в 2 раза приводит к темпам роста численности населения Земли в 4 раза. В 3 раза увеличивается население — темпы увеличиваются в 9 раз и так далее. До начала 1970-х годов это действительно давало взрывообразное ускорение численности населения Земли, но потом стало понятно, что это частный случай и в целом темпы роста глобальной сложности идут по гиперболическому закону, и этот паттерн прослеживается аж 4 миллиарда лет. Работы на данную тему стали появляться в 2004–2005-х, при этом синхронно у нас и на Западе. Согласно им получалось, что и здесь мы находимся возле точки сингулярности. У нас эти глобальные скачки сложности называются биосферными революциями. Например, такие, как неолитическая революция или кембрийский взрыв, который произошел 500 миллионов лет назад и сопровождался удивительно резким ростом сложности биосферы. До этого на протяжении нескольких миллиардов лет происходило очень ограниченное увеличение новых видов и типов, а тут за период в сотни раз меньший, чем период существования Земли, вдруг пошло стремительное увеличение типов, классов, видов биоты, растений и животных. Тогда все в море было.

Если брать такого рода события, когда происходили скачки сложности, ту же неопротерозойскую революцию первого миллиарда лет до нашей эры, когда появились фотосинтезирующие растения, стали создавать кислород, погибла старая биота и начала появляться новая, то выстраивается некая гиперболическая кривая. Недавно мы показали, что она растет по тому же закону, что и численность населения Земли, и что подобное неслучайно, что это две стороны одной медали. За период существования людей темпы роста численности населения Земли и темпы роста глобальной сложности были практически идентичными. И там тоже получалось, что точка сингулярности приходится на 2027–2029 годы. В общем, в любом случае выходит, что мы живем вокруг точки сингулярности.

— И что это значит?

— Это значит, что развитие планеты, как оно шло со времени ее появления 4 миллиарда лет назад, дальше так идти не может. В точке сингулярности кривая уходит в бесконечность, но сейчас интерпретировать, что такое сингулярность и что может происходить в точке сингулярности, проще по кривой роста численности населения Земли. До 1970-х годов все шло по гиперболической кривой с уходом в бесконечность, которая должна произойти через пять лет, но на самом деле эта кривая показывает, что это не реальный уход в бесконечность, а точка, возле которой какая-то очень старая тенденция должна поменяться на какую-то совершенно новую. Принципиально новую. Действительно, с начала 1970-х годов у нас все больше и больше стал проявляться глобальный демографический переход, и темпы роста населения Земли начали закономерным, математически правильным образом замедляться. Это показывает, что если посмотреть на глобальное развитие, развитие планетарной сложности, цивилизации, биосферы и всей планетной системы в целом, то станет очевидно, что мы сейчас находимся в какой-то переломной зоне. Это создает серьезные проблемы, потому что просто экстраполировать тот тренд ускорения, который был на Земле 4 миллиарда лет, дальше уже нельзя. Сингулярность показывает точку, дальше которой развитие по прежней траектории оказывается невозможным, и следует ждать смены тренда. А вот по какой новой траектории пойдет развитие, исходя из старого опыта предсказать просто невозможно. Все пойдет по-другому. Мы сейчас находимся в исключительной точке. Я в своих работах пытаюсь показать, что это не просто аберрация. Всем кажется, что мы живем в исключительное время, но можно математически показать, что это действительно так, когда меняется траектория всей нашей планетарной системы на какую-то принципиально новую. Пока, правда, непонятно на какую.

— Даже приблизительно, оценочно сказать нельзя, что же нас ждет, какие перемены?  

— По крайней мере понятно, что бесконечное ускорение развития, которое наблюдалось на нашей планете 4 миллиарда лет, сейчас заканчивается. У нас многие до сих пор уверены, что темпы развития постоянно ускоряются, но это уже не так. Темпы развития с начала 1970-х годов замедляются, и это была точка перехода на какую-то новую траекторию. Сейчас мы движемся по ней и приближаемся к точке бифуркации, в которой будет выбор дальнейшего пути развития мир-системы, и очень высока неопределенность. Это действительно уникальное время для нашей планеты. В данном плане на плечи современного поколения ложится особая ответственность, поскольку до этого был довольно жесткий паттерн роста планетарной сложности, который принципиально поменять было крайне трудно, можно было лишь немного ускорить или замедлить. А сейчас мы выходим именно в такую зону, в которой от того, как будем себя вести, очень сильно зависит, на какую именно траекторию мы выйдем.

«В точке сингулярности кривая уходит в бесконечность, но сейчас интерпретировать, что такое сингулярность и что может происходить в точке сингулярности, проще по кривой роста численности населения Земли» Фото: © AFLO / AFLO / www.globallookpress.com

«Сокращение экономического разрыва привело к тому, что встал вопрос о перераспределении сил в мире»      

— Сейчас очень много говорится о том, что мир находится в процессе неких грандиозных политэкономических трансформаций, в ходе которых страны периферии пытаются избавиться от своего статуса, деления мира на центр и всех остальных, хотят сделать мир многополярным. И знаменосцем в этом процессе выступает Россия. Вы согласны с такой трактовкой происходящего?

— Объективно у нас есть два процесса: великая дивергенция и великая конвергенция. В XIX веке произошел резкий рост разрыва между первым и третьим мирами. Если еще в начале XIX века уровень жизни в Бразилии и Североамериканских Соединенных Штатах был примерно одинаковым и не имелось какой-то фундаментальной разницы, то к концу века разрыв стал уже колоссальным. И так в целом. Первый мир ушел далеко вперед относительно третьего мира. Рост этого разрыва продолжался по непростой траектории до начала 1970-х годов. Именно в тот период была точка разворота трендов. Даже можно озвучить событие, которое маркировало этот разворот. Это так называемая война Судного дня, очередная арабо-израильская война октября 1973-го. Смена тенденций произошла бы независимо от того, случилась бы эта война или нет, но она стала своего рода триггером и запустила целый ряд процессов, которые стали разворачивать развитие мир-системы в каком-то несколько ином направлении. После этого процесс великой дивергенции, то есть разрыва между первым и третьим мирами, начал сменяться великой конвергенцией — прямо противоположным процессом.

Широкая публика, наверное, не знает, но с конца 1980-х годов темпы роста развития третьего мира заметно выше, чем  первого мира. Даже если будем брать 2000-е и смотреть, кто больше всего вырос в этот период, то увидим, что это все третий мир. Таким образом, первый мир уже давным-давно растет медленнее, чем третий. Разрыв между ними стремительно сокращается. Все разговоры о том, что в мире растет разрыв между бедными и богатыми, не совсем корректен. Да, внутри государств он растет, а на межстрановом уровне сокращается. Если взять типичную страну третьего мира и типичную страну первого мира, например Индию и Францию 1990 года и сейчас, то можно увидеть, что разрыв между ними колоссально сократился. Таким образом, страны третьего мира уже на протяжении более 30 лет растут темпами гораздо выше темпов развития стран первого мира, и это, конечно, имеет свои последствия. У стран третьего мира экономический вес увеличивался в разы больше, чем у стран первого мира. Сокращение экономического разрыва привело к тому, что встал вопрос о перераспределении сил в мире. Если брать по паритету покупательной способности, то Китай уже экономически обогнал США. Формально Штаты еще немного опережают КНР, но по довольно фиктивному рыночному курсу обмена валют, который мало что отражает, потому что и так понятно, что на один доллар в Нью-Йорке вы купите несравнимо меньше, чем если вы этот доллар поменяете на юани и будете эти деньги отоваривать где-нибудь в Китае. Индия по темпам роста сейчас вообще всех опережает. Растут Бразилия, ЮАР, другие страны третьего мира. В результате те же американские авторы пишут об упадке американского могущества уже 30 лет, что этот процесс объективен и неизбежен. Десятки книг на данную тему написаны. Наверное, только у нас сейчас вдруг у кого-то глаза открылись, мол, ах, Америка теряет свои позиции. Этот процесс старый и уже давно идет.              

— Опять же сейчас много говорится о некой будущей полицентричности, многополярности. Что такое эта многополярность? Хорошо это или плохо в современных условиях?

— Многополярность в нынешних условиях кажется неизбежной, хотим мы этого или нет. Почему? Потому что объективно те же американские авторы это подтверждают: США свою роль мирового гегемона утрачивают. При этом нет ни одной страны, которая смогла бы занять или хотя бы претендовать на то место, которое сегодня занимают Штаты. США в момент вершины своей гегемонии сосредоточили в своих руках необычно большое количество лидирующих функций. Они были мировым лидером и в экономике, и в финансах, и в культуре. Американская культура доминировала и являлась образцом для подражания. Тот же самый Голливуд, американское телевидение, музыка и так далее. Идеологически Америка доминировала. Да, в общем-то, какую сферу ни возьми, было тотальное доминирование. Кто сейчас может примерить на себя все эти функции? Первый кандидат — Китай. Да, КНР уже обогнала США экономически, но сможет ли она стать лидером, например, в области идеологии? Есть ли у Китая какая-то привлекательная идеология, которую он может предложить? Пока не видно. Опять же военное лидерство. У Штатов на пике могущества оно было. Мы знаем, что военные расходы Америки были больше, чем военные расходы всех остальных стран, вместе взятых. Но не факт, что Китай сможет добиться такого же военного лидерства, как США, покрыть планету такой же сетью военных баз, содержать и обеспечивать свой военный флот, который будет присутствовать абсолютно везде. Совершенно не факт. То есть не видно, что кто-то сможет стать этой единственной глобальной доминантой вместо Америки. Поэтому нам может нравиться или нет, но мы идем к многополярному миру, альтернативы которому пока не видно. Надо готовиться жить в многополярном мире.

— Не будет ли это шагом назад после эйфории от глобализации, не приведет ли эта многополярность к росту разобщенности и увеличению количества войн, как это было в эпоху феодальной раздробленности?

— Да, по-видимому, вероятность такого развития событий есть. Как я уже сказал, мы сейчас входим в принципиально новый мир, и исключать подобное развитие событий нельзя. Но надо постараться сделать все от нас зависящее, чтобы такого сценария как-то избежать, поскольку возможна, конечно, как конструктивная, так и деструктивная многополярность. Определенности в этом пока нет. Как я уже сказал, у нас не вырисовалось еще какой-то внятной траектории, по которой мир-система будет дальше двигаться и развиваться. Мы сейчас находимся в той точке, где горизонт прогнозирования резко сужен, потому что мы находимся в точке выбора новой траектории. Нет никаких гарантий того, что если человека в анабиоз поместить и через 100 лет он проснется, то не увидит того, что вы описываете. Такой сценарий будущего вполне может реализоваться.

— Как мы знаем из истории, после феодальной раздробленности произошел процесс консолидации общества, собирания земель и возникновения в конечном итоге громадных империй, которые принялись снова делить мир. Что будет сейчас? К чему станет стремиться и в какую точку будет вести всех нас многополярность?

— Сценариев развития событий возможно множество. Пока что мы можем констатировать общую тенденцию к замедлению самых разных процессов. Например, бо́льшая часть прогнозов, касающихся численности населения Земли, говорит о том, что после выхода на пик примерно во второй половине этого тысячелетия начнется его уменьшение. Это характерный показатель разворота тенденций. Похожим образом дело обстоит и в научном прогрессе. Если брать, например, физику, то, как теперь выясняется, темпы роста количества фундаментальных открытий и вообще темпы роста фундаментальной физики замедляются с середины прошлого века. Пик был в 1920–1930-е годы, и с тех пор идет замедление. Этот процесс в фундаментальной физике тянет за собой замедление в других областях. С момента появления людей на нашей планете была общая тенденция к укрупнению политических единиц, политий, государств, империй и так далее, но, как только началась общая смена тенденций, то она не прошла мимо и этой сферы. Если брать последние 100 лет, то количество независимых государств в мире заметно выросло. Наблюдавшаяся много веков тенденция к уменьшению числа независимых политий сменилась тенденцией к их росту. В этом плане дальнейший рост раздробленности и возобновление циклов централизации-децентрализации исключать нельзя. При этом нет никаких оснований считать ее неизбежной, потому что лично мне не видно, почему она предрешена.        

— Много говорится о том, что мы отворачиваемся от некоего коллективного Запада в сторону глобального Востока. В чем этот поворот будет выражаться? Не приведет ли он в какой-то конечной точке к нашему овосточиванию, как некогда Петр I начал в России вестернизацию, которая активно продолжалась несколько столетий и привела к доминированию западных ориентиров и образов для подражания во многих сферах нашей жизни?

— Глобальный Восток, как вы говорите, очень разнообразен. Скажем, есть Китай и Индия, есть ЮАР и та же самая Бразилия. Из всех перечисленных стран жестко централизованная система только в КНР. А если брать Индию, ЮАР и Бразилию, то это довольно конкурентные и скорее децентрализованные системы. Если взять страны БРИКС, то Россия с Китаем находятся в меньшинстве, а у других государств несколько иная система. Поэтому тоже вопрос, какая из «бриксовских» систем возобладает. Например, индийская система неплохо показала свою эффективность и гибкость. Темпы роста в Индии сейчас больше, чем в Китае. Если брать других крупных игроков, ту же самую Индонезию, то она тоже ближе к Индии, Бразилии и ЮАР. Поэтому замечу, так называемый глобальный Восток совсем не унифицирован.  

Если мы говорим о некоем коллективном, четко скоординированном Западе, то еще три года назад его в таком виде не было. Штаты и Евросоюз в очень разные стороны тянули. Опять же посмотрим, сохранится ли этот Запад в его нынешнем виде после следующих президентских выборов в Америке. Нынешнее сплочение Запада какое-то ситуативное и не факт, что оно очень долго продлится. Бывали случаи относительного сплочения в какие-то моменты, но они, как правило, недолго продолжаются. Поэтому я думаю, что коллективный Запад — это некий ситуационный феномен, не более того, и наш провозглашенный поворот на Восток совсем не означает какую-то радикальную контрвестернизацию.   

«Современное исследование революций показывает, что нефтяная зависимость, большие нефтяные доходы являются фактором стабильности» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Я бы не оценивал риски революционной дестабилизации в России как какие-то аномально высокие»     

— Вы очень подробно изучали периоды и ситуационные риски возникновения так называемых революционных волн. Заранее предсказали цветные революции, в частности в Египте. После этого стали одним из самых цитируемых в мире российских ученых в области гуманитарных дисциплин. По вашему мнению, не накроет ли нас эта волна в ближайшее время?

— Если анализировать с формальной точки зрения риски революционной дестабилизации, то они сейчас не безумно высокие. Один из них — это фискальный кризис. Большой государственный долг и отсутствие ресурсов для того, чтобы расплачиваться по своим обязательствам. У России в этом плане очень большой запас прочности. Современное исследование революций показывает, что нефтяная зависимость, большие нефтяные доходы являются фактором стабильности. До недавнего времени декларировалось и продвигалось мнение о некоем нефтяном проклятии, что нефтедобывающие страны больше подвержены рискам дестабилизации, чем иные государства. Но, ребята, посмотрите на Саудовскую Аравию, Катар, Арабские Эмираты, Бруней. Где вы видите там признаки дестабилизации? Напротив, постоянный источник нефтяных доходов имеет стабилизирующий эффект.

Наиболее подвержены рискам дестабилизации промежуточные режимы, которые находятся между жесткой системой управления и широкой демократией. У нас произошло ужесточение политической системы, что как раз снижает такую опасность. Напротив, когда в таких системах начинается реальная демократизация, это создает мощные риски революционной дестабилизации. Поэтому я бы не оценивал риски революционной дестабилизации в России как какие-то аномально высокие. Но, конечно, многое будет зависеть от того, как пойдет и чем закончится спецоперация, потому что неудачи в такого рода мероприятиях, безусловно, мощный фактор революционной дестабилизации. Лично я считаю, что предыдущие революции настолько тяжело прошлись по российской истории, что чего-то подобного следует бояться и всячески избегать. Думать, что новая революция будет менее кровавой и разрушительной, опираясь на наш предыдущий исторический опыт, нет никаких оснований.

— Известный французский историк Марк Ферро в своей монографии «Николай II» пишет, что накануне революции 1917 года в России слишком многие хотели слишком разного. Сегодня у нас нет чего-то похожего?

— С одной стороны, это, конечно, правильно, но, с другой — секрет успеха февраля 1917-го заключался в том, что к тому моменту сложилась трансклассная коалиция, когда единым фронтом против монархии выступили вместе и буржуазия, и пролетариат, и крестьяне, и даже некоторые царедворцы. Самые разные политические силы самого широкого спектра — от кадетов до большевиков, от думцев и генералов в какой-то их части до солдат. То есть был такой момент, когда все хотели одного. Вот это, конечно, самая грозная сила, когда разные слои общества объединяются вокруг одного общего желания.

Если говорить о современности, то взять ту же египетскую революцию. Почему она так легко победила в феврале 2011 года? Потому что совершенно противоположные силы вроде военных, либералов и исламистов вдруг выступили единым фронтом против Хосни Мубарака. Когда складывается такая сверхвысокая коалиция, то это, конечно, создает серьезные риски революционной дестабилизации. Сегодня в России я не вижу возможности появления такой широкой коалиции. Когда все хотят слишком разного, то это как раз стабилизирует.  

— Сейчас много говорится о нарастании протестов в Европе, Израиле, Латинской Америке. Это приближение новой волны цветных революций?

— С этим надо разбираться. Взрывной рост революционной активности произошел в 2011 году. Всем запомнилась «арабская весна». Но если брать международные базы данных, то можно увидеть, что был же Occupy Wall Street, в Китае была своя попытка «весны», «персидская весна» в Иране, со сдвигом на 2–3 года похожие события произошли в Латинской Америке, Африке. То есть практически во всем мире была волна, настоящий всплеск революционной активности, с которым надо подробно разбираться. Один из факторов, который, возможно, оказал влияние на эту волну, связан с пятым кондратьевским циклом — это появление принципиально новых средств коммуникации и возможности координации действий между протестующими. То есть пик революционной активности — это 2011 год. Потом такие взрывообразные всплески то спадают, то снова возвращаются. Поэтому тот всплеск протестной активности, который мы сейчас наблюдаем, не уникален. В 2014–2015-х были такие всплески. После 2011 года мир-система пришла в какое-то новое состояние. Возможно, здесь присутствует еще эффект инерции. К тому же протесты в таких странах, как Франция, в общем-то, и Индия, — вещь довольно безопасная. Что-то красивое, с друзьями идешь, адреналин в крови, в полицейских бросаться камнями, не очень рискуя. Довольно многим людям это нравится, в особенности если страна безопасная. А так, да, такое будоражащее времяпрепровождение. Чем это хуже, чем какой-нибудь экстремальный вид спорта? Да и бесплатно еще к тому же. Поэтому инерцию тоже сбрасывать со счетов нельзя. Но там понятно, что это довольно сложное многоуровневое явление, которое международными базами данных очень четко фиксируется. В 2011 году идет взлет и потом держится на весьма высоком уровне.

В Юго-Восточной Европе сохраняются довольно высокие риски. Первая «бульдозерная революция» была в Сербии в 2000 году. В Боснии произошло что-то похожее на революцию. В Северной Македонии так называемая красочная революция была в 2016-м. В Болгарии и Румынии случились события, очень похожие на революционные ситуации. Есть мнение, что в Венгрии в 2006 году имел место революционный эпизод, в ходе которого Виктор Орбан чуть было не пришел к власти. Потом сделал это на выборах, но фактически он там возглавлял революционное движение, которое тогда не победило. Вообще Орбан — это интересный случай. Можно сказать, что он восточноевропейский революционер. Сначала в конце 1980-х – начале 1990-х годов возглавлял антикоммунистическую революцию, а потом возглавил уже такую, можно сказать, правоконсервативную революцию.

— С Россией и дальним зарубежьем понятно. А что у нас в ближнем зарубежье? В 2021 году в Беларуси чуть не случилась революция, в январе прошлого года Казахстан буянил, пришлось войска ОДКБ вводить. Чего ждать в нынешнем? Не полыхнет у нас под боком?   

— Закавказье у нас нестабильно в этом плане. В Киргизии революции случаются чуть ли не раз в пять лет. Туркменистан стоит пока непоколебимой глыбой. В Таджикистане и Узбекистане революционные риски сохраняются. Молдова находится в таком, можно сказать, предреволюционном состоянии.

— Да, там народ в последнее время бузит по поводу и плохого уровня жизни, и усиливающейся прорумынской ориентации. Очень многие не хотят быть поглощенными Румынией. Выльется это во что-то серьезное?         

— Там уже было две революции в постсоветское время. Третью исключать нельзя. Обстановка там действительно взрывоопасная.

— Запад очень ждет каких-то мощных революционных событий в Иране и Китае, что там народ восстанет за демократию против тоталитарных режимов, как они их называют, сметет власть. Есть основания опасаться такого развития событий?

— В Иране революционный эпизод уже имеет место. Правда, сейчас эта волна там идет на спад, но события развивались именно по такому сценарию. В 2019 году в Иране уже был революционный эпизод, вошедший в историю как «кровавый ноябрь». В 2009-м было так называемое Зеленое движение, когда на его пике до миллиона человек на улицу выходили. Все последующие эпизоды, конечно, меркнут по сравнению с тем, что было тогда. В общем, в Иране довольно старая традиция революционной активности. Страну упорно называют автократией и авторитарным режимом, что, конечно, неправда. Это демократия, но не западного типа. Опять же почему там так много протестов? Потому что протесты в Иране жестко не запрещены. Скажу больше, протесты в Иране — вещь почти повседневная. При этом иранское руководство в чем-то напоминает консолидированное руководство Запада, которое способно выдерживать высокий уровень протестной активности. Вспомните все тот же Occupy Wall Street, ведь какое мощное было движение! «Желтые жилеты» во Франции тоже было не меньше, Dignados в Испании, SYRIZA в Греции и так далее. Там тоже идут мощные движения, но режим приспособился и такие кажущиеся очень мощными протестные волны выдерживает. Если взять уровень протестной активности и измерить его по числу участников, то окажется, что в демократических странах он выше, чем в автократиях. Таким образом, опыт показывает, что дело не в том, чтобы искоренить всякое протестное движение, а в том, чтобы научиться жить так, что протесты сами по себе, а государство живет само по себе. То есть научиться уживаться и сосуществовать с протестами. В этом плане Иран достиг такого же уровня, как какая-нибудь Франция или Испания. Протесты есть, но работа идет своим чередом. Возможно, в этом кроется некоторый секрет устойчивости Ирана и противоположность Китаю. В КНР как раз хотели все протесты скрыть, искоренить и впредь не допускать. Антиковидные протесты — это некоторое исключение. Здесь, да, была интересная реакция, главное требование протестующих было принято, и протесты сошли на нет. Но я думаю, что после этого партия и правительство в Китае примут меры, гайки закрутят, чтобы новых протестов не было. В КНР мы имеем случай, когда стабильность достигнута за счет жесткой автократизации, поскольку там обнаружили, что попытки демократизации ведут к резкому росту рисков революционной дестабилизации. Там с этим все жестко и какой-то уровень устойчивости это обеспечивает.

Таким образом, опыт успешных автократий показывает, что, в принципе, можно достигать довольно высокого уровня развития, оставаясь автократичными. Самый успешный пример — это Арабские Эмираты. Конечно, можно сказать, что там все держится на нефтяных доходах, но в Дубае нефти практически нет. Дубай — это крохотный эмират с очень небольшой территорией, который смог использовать все, что у него было. Есть 30 километров загазованного залива, которые он смог превратить в курорт. Поэтому все валить на нефть невозможно. При этом там самая настоящая автократия, которая добилась блестящего уровня развития без демократизации. Сейчас уже не видно, что экономическое развитие неминуемо должно сопровождаться демократизацией. Вполне возможно, что это некое альтернативное развитие. Лично я не вижу оснований утверждать, что Китай обречен на революцию. Риски, конечно, есть и вполне серьезные, но неизбежными они не являются. 

«Если даже экономика будет расти с нулем, то есть оставаться на том же уровне, то на фоне сокращения численности населения это станет означать, что уровень жизни основной массы населения будет даже чуточку расти» Фото: © Elena Sikorskaya / Russian Look / www.globallookpress.com

«Мы сейчас выходим на неведомую стезю, поэтому старые методы прогнозирования не очень сильно помогают»            

— В одном из своих интервью вы говорили: «Надо готовиться к жизни с сокращающимся ростом экономики и перестать думать, что это временно. Снижение динамики, наблюдающееся в развитых странах с 1970-х, не результат неправильной экономической политики. Это серьезный глубокий тренд». Как это отразится на жизни людей, к чему именно им надо готовиться? Меньше рожать детей, меньше потреблять? Будет меньше работы? Меньше выбор товаров и услуг?

— Речь идет о сокращающихся темпах роста. В 1950–1960-е мировая экономика росла темпами 5–6 процентов в год. Я вам твердо могу сказать, что такого больше никогда не будет. Больше мировая экономика такими темпами расти не станет, но это не значит, что она неминуемо должна сокращаться. 2 процента роста в год будет уже хорошо. Соответственно, о 5 процентах роста в год сейчас уже никто не мечтает. И это не потому, что экономический блок какой-то плохой и не может обеспечить тех темпов роста, которые были 50–60 лет назад. Это действительно кажется невозможно и нежелательно, потому что если сейчас вернуть старые темпы именно на глобальном уровне, то, я боюсь, нас будет ждать настоящая катастрофа.

— Почему?

— Станут возникать всякие диспропорции, начнется неконтролируемое расходование всевозможных ресурсов, критически возрастет нагрузка на экологию и так далее. Поэтому возвращение к 5–6 процентам нереально. На протяжении веков ускорение темпов экономического роста обеспечивалось прежде всего темпами роста технологического прогресса, технологическими прорывами и научно-техническими революциями. Все более быстро росла фундаментальная наука, открытия науки коммерциализировались и превращались в технологии. Это обеспечивало общую тенденцию ко все большему и большему ускорению. Развитые страны в данной гонке достигли перегиба примерно в начале 1970-х годов, а потому экономика развитых стран Запада не стала сокращаться, она начала расти все медленнее и медленнее. Поэтому я говорю, что нас ждет не сокращение, а все более и более медленный рост. Для развитых стран в ближайшие 50–60 лет рост ВВП будет на уровне 0,5–1 процент в год. Вот такой целевой ориентир. Возможен и выход в нуль. При этом практически для всех экономически развитых стран прогнозируется сокращение численности населения. Поэтому если даже экономика будет расти с нулем, то есть оставаться на том же уровне, то на фоне сокращения численности населения это станет означать, что уровень жизни основной массы населения будет даже чуточку расти. Пирог останется тот же самый, просто количество ртов каждый год будет сокращаться. Поэтому на каждый рот станет приходиться чуть-чуть побольше. В связи с этим прогноз, что с торможением экономического роста в развитых странах будет ухудшаться качество и уровень жизни, я считаю неоправданным. К этому нет никаких даже теоретических оснований. Но при этом не стоит ждать какого-то прорывного улучшения уровня и качества жизни, как это было в 1950–1960-е годы. Если брать кондратьевские циклы, то раньше существовала мысль о том, что с каждой волной экономический рост, опирающийся на технологический прогресс, будет все больше и больше, а сейчас на примере пятой волны мы видим обратную тенденцию — с каждой новой волной все начинает замедляться: и технологический прогресс, и экономический рост.       

— Опять же в одном из своих интервью вы говорили: «Идея постоянного ускорения технологий исходила из старых представлений о Вселенной, бесконечной во времени и пространстве. Сейчас мы знаем, что Вселенная безгранична, но конечна, имеет понятную точку начала и ограниченное количество материи. Число протонов, нейтронов, электронов более-менее подсчитано. Надежды на то, что, изучив их строение, можно открывать все новые элементарные частицы и двигаться дальше, не оправдались. Следовательно, не беспредельно и количество открытий». Это значит, что процесс познания тоже конечен, и мы когда-нибудь в обозримом будущем будем знать все обо всем, и прогресс остановится вообще?

— Процесс конечен, но безграничен. Что это значит? Знать все мы не будем никогда. Но когда мы будем знать 99 процентов возможного, то каждая десятая познания станет даваться все с большим и большим трудом. Потом каждая сотая, каждая тысячная и так далее. Всегда будет оставаться что-то, что мы не познали. Простая логистическая модель показывает, что мы приближаемся все ближе и ближе, а горизонт отодвигается. При этом за ним остается все меньше и меньше того, что можно выбрать. Мои коллеги – ученые полагают, что больше половины всех физических открытий уже сделано и каждое следующее фундаментальное открытие в физике будет даваться все с большим и большим трудом. Например, когда темпы роста физической науки находились на пике, то новые элементарные частицы открывались каждый год без всяких проблем. А сейчас, чтобы открыть и подтвердить какой-то новый бозон Хиггса, пришлось строить гигантский ускоритель и потратить много лет. В следующий раз, чтобы открыть бозон Хиггса, может понадобиться 100 лет, а потом 400 лет. В общем, затраты на открытия будут становиться все больше и больше.   

— Но ведь квантовая теория допускает, что есть параллельные миры, которые существуют, но они не даны нам в ощущениях, как ультразвук, который есть, но мы его не слышим. Это все укладывается в вашу теорию?

— Конечно, я не говорю, что все познано. Но я сомневаюсь, что с этих параллельных миров можно какую-то коммерциализацию получить, с такого рода эзотерических открытий. Как они могут повлиять на увеличение темпов экономического роста? Безусловно, в науке остаются какие-то точки, где по-прежнему наблюдается ускорение технологического роста. Например, в биохимии. А если мы возьмем 1950–1960-е годы, то увидим, что тогда росло абсолютно все, шел процесс открытий и в физике, и в химии, и в биологии, прорывы в металловедении и металлургии. Какое тогда было стремительное развитие транспорта, сверхзвуковые пассажирские самолеты. Где это теперь? Этого нет. Вместо некогда тотального 100-процентного роста растут какие-то точки, 2–3 процента.

— Ваша теория математического моделирования допускает, что если в какой-то из этих точек роста, о которых вы говорите, произойдет какой-либо фантастический прорыв, то наша жизнь преобразуется и качественно поменяется до неузнаваемости? Например, как в фильме «Газонокосильщик», когда человеческая личность смогла уйти в какие-то цифровые пространства в атомарном виде и там существовать без телесной, привычной нам оболочки. Не нужно будет никакой коммерциализации и вообще привычной нам оболочечной жизни.

— Конечно, нельзя отрицать возможность, что в обозримом будущем будет какой-то базовый переход, сопоставимый даже с возникновением жизни, когда все пойдет по несколько иному пути. Например, если удастся добиться очень заметного продления человеческой жизни, до 300–400 лет, то это, конечно, окажется уже совсем другая реальность, которую надо будет совсем иначе описывать. Это все возможно. Единственное, что хотел сказать, если эти фазовые переходы и будут, то они все равно пойдут не по той матрице ускорения, которая существовала 4 миллиарда лет жизни на Земле. Мы сейчас выходим на неведомую стезю, поэтому старые методы прогнозирования не очень сильно помогают. Поэтому то, что вы говорите, совершенно не исключено, но сложно понять, когда это будет.