«Сейчас наше общество мучительно вырабатывает другой механизм, который будет запускать социальные перемены. Это долгое дело» Фото: Алексей Белкин

«НАРУШЕНИЕ ПРИНЦИПОВ УРАВНИЛОВКИ — МЕХАНИЗМ, КОТОРЫЙ ЗАПУСКАЕТ СОЦИАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В РОССИИ»

— Вы в одном интервью говорили про уравниловку, которая раньше всегда приводила к революциям, а сейчас, как утверждаете, за последние 15–20 лет она утратила значение.

— Последние лет 15 действительно для людей младше 30–35 лет уравниловка умерла, она им не требуется. Именно из-за этого у нас сейчас не случилась революция и смена власти. Нарушение принципов уравниловки — механизм, который запускает социальные изменения в России. В середине XVII века почти все русские были крестьянами, часть из них жила на государевых землях, а часть — на участках помещиков. Поэтому барские крестьяне работали на помещика, но имели право от него уйти и раз в год так делали — две недели до и после Юрьева дня, после уборки урожая. Все равны, все могли передвигаться. Но в середине XVII века Соборным уложением помещичьи крестьяне были закрепощены, теряли право уходить. Тогда оказалось, что люди не равны: государственные крестьяне могут переезжать куда захотят, а помещичьи — нет, получается, рабы. И тогда через несколько лет началась крестьянская война Степана Разина.

Прошли 100 лет, общество чувствовало себя равным. Со времен реформ Петра I все в стране холопы. Крестьяне — холопы барина, а барин — холоп государев. Он служит царю, его с подросткового возраста забирают в полк, не живет там, где хочет, человека, как пешку, передвигают по стране, бросают куда угодно. И если барин не погибнет и не умрет, его глубоким инвалидом под старость возвращают в поместье, когда он к службе уже не пригоден. Человек себе не принадлежит. Крестьяне понимали, что это справедливо: «Мы служим барину, а он — царю». Но в середине XVIII века под давлением дворцовых переворотов был издан манифест о вольности дворянской и дворяне стали свободными: хочешь — служи, не хочешь — не служи, живи в поместье. Крестьяне сразу стали ждать указа о вольности крестьянской: «Раз барин не служит царю, а живет в свое удовольствие, значит, мы не должны ему служить». Не дождались указа — и началась через несколько лет крестьянская война Емельяна Пугачева. Принцип уравниловки был нарушен.

В начале ХХ века все крестьяне — холопы общины, земли своей не имеют, разбогатеть нельзя, так как община все равно все отберет. Столыпинские реформы позволили крестьянам, которые желают быть богатыми, жить отдельно, землю забрать в собственность, отделить свой кусок, передавать по наследству, жить как хочется и богатеть. Равенство снова было нарушено, а тут еще людям в ходе войны выдали оружие, и началась революция.

Аналогичным образом перестройка спровоцирована нарушением принципа уравниловки. Советская власть декларировала, что все живут одинаково, а тут пошли разговоры в конце 1980-х о привилегиях партноменклатуры, их санаториях, домах, пайках. По нашим современным понятиям это были крохотные привилегии, но того хватило, чтобы вызвать всеобщее недовольство. Реформы назрели, но, чтобы их запустить, нужен спусковой крючок. А триггером в России может быть нарушение принципа уравниловки, неважно какой — реальной или выдуманной. А сейчас он умирает, не нужен.

— Почему?

— Уравниловка — это ноу-хау, выработанное населением, коллективами для защиты от эксплуатации, чтобы не забирали слишком много. Например, почему в бригаде на предприятии нельзя перевыполнять норму выработки?

— Чтобы норму не увеличили.

— Да, и чтобы расценки не снизили. Поэтому рабочие знают, что если кто-то один сделал изделий в 1,5 раза больше, то очень может быть, что к следующему месяцу нормировщик понизит расценку за каждую деталь. Потому человеку скажут: «Не перевыполняй». А если он будет нарушать, то его в курилке побьют. Я с этим очень сильно мучился, так как работал на Ярославском шинном заводе директором по персоналу и социальным вопросам; отдел труда и зарплаты был в моем подчинении. Норма являлась моей проблемой. Я помню, сколько сил потрачено, чтобы повысить нормы и снизить расценки. Уравниловка нужна, чтобы вас не заставили работать больше за те же деньги.

Или крепостной крестьянин. Если кто-то из крестьян получил больше урожая со своих десятин, значит, барин всем повысит оброк. Поэтому если человек больше соберет урожая, то его тоже побьют или даже дом подожгут. Надо, чтобы все работали одинаково плохо, чтобы вас не смогли эксплуатировать. Или возьмем полицейского. В районном отделе полиции есть норма: за смену забери 5–6 нарушителей общественного порядка. А если кто-то переусердствовал и за сутки увез 10 нарушителей два раза подряд, то это станет нормой. Вот почему в конце дежурства можно буянить и хулиганить, потому что если полицейский выработал норму, то он старается не замечать и пройти мимо. Есть правила, которые нельзя нарушать. Потому уравниловка — это защита от эксплуатации.

А последнее поколение молодежи — те, кому 30–35 лет и младше, — не сталкивалось с эксплуатацией. Эксплуатируют того, кто работает на предприятии, ферме, реально трудится. А сейчас у нас меньшая часть населения производит какой-то продукт. Большая часть имитирует деятельность. 88 процентов выпускников школ, по данным ВШЭ, становятся студентами вузов. Потом они уже в реальную работу редко попадают. Тех, кто на госслужбе и в бюджетной сфере, уже больше, чем в производственных отраслях. Промышленность, строительство и сельское хозяйство уже меньше занимают людей, чем бюджетная сфера. А какая там конкуренция в ней? Как конкурируют между собой два учителя, два доцента? Никак. Какая конкуренция между отделами соцзащиты? Никакой. А если мы возьмем производственные отрасли, то меньшинство работает в реальных конкурентных условиях. Как конкурируют между собой бензоколонки? Никак, потому что цена определяется сговором их владельцев — вертикальных интегрированных нефтяных компаний. А если какая-то частная бензоколонка будет нарушать правила и отбирать клиентов, то ей перестанут поставлять горючее. Задержат поставку на две недельки — частник и обанкротится. Конкурентная борьба существует в меньшей части отраслей, она регулируется у нас. Крупный бизнес не конкурирует друг с другом.

Специфика настоящего момента в том, что у нас нет борьбы между населением и управляющей системой по поводу эксплуатации. Борьба идет за то, кто будет хлебать из бюджетного корыта нефтяной ренты — население или государство. Вот в чем социальная проблема сейчас, суть борьбы оппозиции с властью. Кто захватит доступ к нефтяной ренте? Сейчас государство в лице силовых структур, правоохранителей, и они отпихивают население, едят сами. А народ хочет потеснить государство, сократить людей в погонах и само получать нефтяную ренту. Эксплуатация тут отсутствует. Меньшая часть населения России подвергается эксплуатации со стороны работодателя. Поэтому зачем сейчас нашему 30–35-летнему молодому человеку, школьнику, студенту, работнику бюджетной сферы, учителю, врачу уравниловка? От чего она его защищает? Потому данный принцип умер. Обычно, когда человек оканчивает вуз и попадает на работу, этот механизм у него уже не возник в мозгу. Он просто не нужен и не появится дальше. Потому из русской модели управления последнее поколение вынуло уравниловку и вместе с ней механизм, который запускает социальные изменения, — революции, бунты, реформы.


— Никакого другого механизма больше нет?

— Вот почему в 2011–2012 году «болотные» недовольства ни во что не вылились. Недовольство было, а механизма, который бы запустил революцию, бунт, нет. И вот люди собрались 100-тысячной толпой, походили по Болотной площади и под Новый год разъехались по заграницам на рождественские каникулы. Не знали, что делать, социального механизма нет, как говорится, зима пришла, а снег не выпал. Сейчас наше общество мучительно вырабатывает другой механизм, который будет запускать социальные перемены. Это долгое дело. Модель управления складывалась тысячу лет, потому я не уверен, что за одно поколение удастся выработать такой механизм. Но есть другой, который запустит, — проигранная война.

— Вы имеете в виду Сирию?

— Если наше государство сейчас ввяжется в войну, которая будет восприниматься населением как проигранная, то механизм запустится. Поэтому власть очень осторожна. Она ведет гибридную войну, формально нас там нет, потому и проиграть нечего. Как можно проиграть, если только с воздуха воюем?

«При Брежневе и последовавших после него генсекретарях Андропове, Черненко и Горбачеве выросло целое поколение, которое не видело улучшения материальных условий, а только ухудшение снабжения, поэтому недовольство стало всеобщим»Фото: Алексей Белкин

«СЕРЬЕЗНЫЙ АКТИВ НЫНЕШНЕЙ ВЛАСТИ — ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ПОМНЯТ ПРОЦВЕТАНИЕ В ПЕРВЫЕ ПУТИНСКИЕ ГОДЫ»

— Вы говорите, что у нас все еще идет период стабильности. Есть ли какие-то временные рамки, когда она уже наверняка должна надоесть?

— Это зависит от цены на нефть в первую очередь. Владимир Ленин перечислил три признака революционной ситуации. Первый: ухудшение больше обычного нужды и бедствий народных масс. Второй: верхи не могут управлять по-старому. Третий: низы не хотят жить по-старому. Пока еще нужды народных масс не в такой степени ожесточились. Примерно на 10–15 процентов, по большинству подсчетов, снизился уровень жизни с 2014 года, с момента присоединения Крыма и войны на Украине. За 6 лет 10–15 процентов — это 2–2,5 процента в год, подобное медленно, ухудшение недостаточное. Надо, чтобы выросло поколение, которое не видит улучшений, а только ухудшение. Например, при Леониде Брежневе и последовавших после него генсекретарях Юрии Андропове, Константине Черненко и Михаиле Горбачеве выросло целое поколение, которое не видело улучшения материальных условий, а только ухудшение снабжения, поэтому недовольство стало всеобщим.

Пока у нас более половины населения помнит очень тяжелые 90-е и первые 8 лет при Владимире Путине, когда уровень жизни быстро рос. Для таких людей пока есть что терять и с чем сравнивать. Но они уходят, а на смену им появляются те, которые не видят улучшений, и это серьезный фактор. Но все-таки пока костяк населения — те, кто помнит первые путинские 8 лет. Я приведу одну цифру. Когда Путин пришел к власти, по состоянию на 1 января 2000 года средняя зарплата в России в пересчете на доллары по тогдашнему курсу составляла 93 доллара в месяц, а на 1 января 2014-го (еще до Крыма и Донбасса) — 970 долларов. То есть за 14 лет зарплата, исчисленная в валюте, увеличилась в 10,5 раза. В истории человечества мало примеров столь стремительного обогащения населения. Китай при Дэн Сяопине в первые годы показывал такие же темпы, как и СССР при НЭПе первые 7 лет. В мире таких примеров буквально по пальцам можно пересчитать. Потому это серьезный актив нынешней власти — люди, которые помнят процветание в первые путинские годы.

— Да, особенно после 1990-х.

— Такие люди постепенно уходят, а также память стирается на фоне медленного, но непрерывного ухудшения последних 6 лет. И каждый год ухудшения, и каждый год сохранения нынешней экономической модели размывают стабильность, и сейчас людей, которые хотят перемен, по моему убеждению, как минимум раза в два больше, чем тех, кто хочет сохранить власть. Я же все-таки работаю преподавателем, постоянно общаюсь со студентами, езжу в командировки по регионам. Я вижу, что почти все хотят перемен.

— Но механизма нет.

— Да, его вынули из русской модели управления. Сейчас мы ждем, когда будет отработан новый, если не возникнет проигранной войны. Я думаю, что власти это понимают и ввязываться в серьезную войну не станут.

— В книге вы пишете, что господствующий класс — это те, кто перераспределяет ресурсы. В 90-е годы ими были бандиты, братки, малиновые пиджаки. А сейчас?

— В русской модели управления господствующие позиции занимает не тот слой населения, который конкурирует, а тот, который мобилизует ресурсы и их перераспределяет. Поскольку у нас сейчас основной в экономике госсектор, то это государственный аппарат, его основу составляют силовые структуры и выходцы из них, в первую очередь из ФСБ. Они сейчас работают и министрами, и главными политиками.

— В ключевых отраслях поставлены свои люди, так что семейственность никто не отменял. Мы же знаем, например, что сын Сергея Иванова возглавляет «Алросу»…

— А сын Николая Патрушева — минсельхоз.

— Да, есть и другие примеры. Это люди, которые родились во рту с золотой ложкой. К чему они приведут страну, если у них нет даже соответствующего опыта, нужных знаний и навыков? У той же «Алросы», которая лидирует в мире по объему добычи алмазов, убытки на 7,5 миллиарда рублей только в первом квартале этого года.

— В застойном стабильном периоде, в котором мы сейчас пребываем, поскольку нет конкуренции, то и плохая работа не наказывается. Мы видим вопиющие примеры. Скажем, у того же «Газпрома», который еще до кризиса 2008 года занимал по капитализации второе-третье место в мире, была задача выйти на капитализацию в 1 триллион долларов. После 2014-го, санкций, Крыма и Донбасса, падения цен на нефть «Газпром» с трудом входил в первую сотню, его капитализация сейчас порядка 60 миллиардов вместо 1 триллиона. Это катастрофа. Страна обеднела. Каждый из нас обеднел из-за того, что случилось с «Газпромом», потому что там проспали сланцевую революцию. Тот же самый Алексей Миллер, который довел до такого катастрофического состояния свой же «Газпром», возглавляет его. Можете представить себе, чтобы главнокомандующий, проигравший все войны, по-прежнему командует? А Миллер, проигравший все войны, руководит «Газпромом». То же самое касается золотой молодежи. Так же будут руководить и с тем же успехом.

— В таком случае как оцениваете проект «Лидеры России», где хотели отобрать лучших, потом поставить их на важные должности?

— Да, конкурсы проходили, отбирали лучших, однако что-то ходу никто из них не получил. Места же все заняты. В советские годы был такой анекдот, когда сын генерала спрашивает: «Папа, а я стану майором? — Станешь. — А полковником? — Да. — А генералом? — Да. — А маршалом? — Нет, не станешь. — Почему? — А у маршала есть свой сын». Так что «Лидеры России» могут быть действительно лидерами, если не станут лидерами дети нынешних лидеров.

— Эта семейственность и клановость тоже особенность нашей модели управления?

— Многие общества, лишенные конкуренции, отличаются клановостью. А семейственность — это форма проявления клановости. Легче создать клан, выше доверие к родственнику, который не кинет и не перебежит во враждебный клан.

«К Путину бы лучше относились, будь он помягче. Причем мы не видим больших репрессий, но, поскольку Владимир Владимирович — силовик, из КГБ, ему надо пугать людей»Фото: Алексей Белкин

«ВНЕШНЕ МЯГКИЙ БРЕЖНЕВ ОРГАНИЧНЕЕ ДЛЯ ЗАСТОЯ, ЧЕМ ПУТИН»

— Откуда в России такая страсть к централизации? Мы сейчас называемся Федерацией, а по факту больше на унитарное государство похожи.

— Это особенность русской модели управления — специфичная история. Главное, что отличает русскую модель управления от европейской континентальной и всех западных, — в первую очередь централизация. Для сравнения: как складывалась европейская модель управления. Ключевой момент складывания — это феодализм, система, при которой начальник и подчиненный договариваются, заключают договор между собой о том, какие права и обязанности у того и другого. Потому система децентрализуется. Подчиненный со своими правами уходит выполнять свои дела. Дикое германское племя франков, сплошь неграмотное, варвары, захватило богатую римскую провинцию Галлия — нынешнюю Францию. Как им воспользоваться добычей? Они неграмотные, денежная система разрушена. Можно было, конечно, свезти все, что отнято у побежденных, в столицу. Но, пока вы повезете все это по плохим дорогам, оно сгниет. Единственный способ воспользоваться добычей — распределить свою армию по захваченной территории, чтобы люди кормились на местах, там съедали все то, что отбирают у местного населения. Каждый вооруженный франкский воин получил деревню в управление. Там он построил свой дом (будущий замок) и жил. По большому счету король уже не имел на него рычагов управления, система являлась многоступенчатой. Чтобы добраться до воина и призвать его на войну, необходимо было иметь промежуточные звенья. Король делил свое государство на герцогства, герцог тоже не мог управлять напрямую, поэтому он делил на графства, они — на куски между маркизами, дальше на куски между баронами. А уже каждый барон отдавал деревню шевалье. Тогда можно управлять. Если начиналась война, то королю нужно было отправить пять гонцов к пяти своим герцогам. Те, получая приказ идти на войну, отправляли своих пять гонцов к графам, граф посылал их к своим маркизам, маркиз сам объезжал своих баронов, а те — ближайших шевалье. В конце концов, у короля собиралась вся армия и все шли на войну. Весь госаппарат, который был необходим королю, — это пять гонцов. Большая казна ему не нужна. Войско кормило себя само. Каждый феодал должен был везти с собой еды на 40 дней, за это время все съедали и расходились до следующего года. Система децентрализована: на верхних уровнях у короля не было своего аппарата управления в нашем понимании, он руководил своим маленьким участком земли, где его личные крестьяне. Герцог тоже никем не управлял, а только заключал договор с графом, который ему служит. Граф — с маркизами, а те — с шевалье. И потом из этой системы выросло современное европейское управление, оно основано на делегировании полномочий и договоренностях. Аппарат децентрализован, зато на нижних этажах управления централизован: барон или шевалье смотрит в окошко и видит своих крестьян, знает, сколько у кого коров, пьют ли с утра или вышли на работу. Он сам лично контролирует систему и руководит ею.

В России прямо наоборот. Когда неграмотные варяги захватили территорию, которая сейчас называется восточно-европейской равниной, то они застали там таких же неграмотных славян. На этих землях никогда не было государства и никакого управления, письменности как таковой. Как могли управлять? Как на Западе? Представьте: варяги в племени оставляют своего воина. «Вы будете его кормить», — сказали и уехали. Как думаете, сколько дней проживет викинг? Его убьют на следующий же день. Исходя из той же логики, Христофор Колумб, когда приплыл в Америку, оставил там небольшое количество своих людей и думал, что индейцы будут им подчиняться. Когда вернулись на следующий год, тех уже убили.

Князь не мог создать такую же систему управления, оставив дружинников наедине с остальным племенем. Тогда как они могли собрать продукты? Два раза в год князь прибывал в племя с полюдьем — сбором дани. Он приходил с войском, тогда племя под угрозой расправы выдавало ему то, что положено. А как только князь уезжал, так государство прекращалось. Если он прибывал не с войском, а с маленькой дружиной, то его убивали. Например, князь Игорь приехал к древлянам за повторной данью с маленькой дружиной — и его убили зверским образом. Вот почему управление в Киевской Руси обязано быть централизованным. Поэтому единственный способ управления — держать все войско около себя и ходить с ним за данью. Весь госаппарат был при князе, потому децентрализации полномочий не существовало. Князь привык управлять государством напрямую. Все его государство — это когда он вышел во двор, посмотрел, кто есть вокруг, то и государство: дружинники и бояре, которыми непосредственно руководит. Все, что за пределами, тоже князя, потому что он придет туда с войском, те скажут: «Мы твои». А уйдет — и там нет государства. Вот почему в России верхние этажи управления всегда централизованы. Никто не мог считать себя относительно свободным, не было понятия особенной боярской чести. Все они холопы государевы начиная со времен Ивана III. Это была официальная формула. Можете себе представить, чтобы французский граф написал, что он холоп? А у нас официальное прошение — холоп государев. Не было знати в западном понимании. Даже японский самурай ближе к европейскому рыцарю, чем русский помещик. Вот почему у нас управление сложилось централизованно. Все при дворе князя.

Зато на нижних этажах управления все децентрализовано. До следующего приезда в племя князя управления нет. От ревизии до ревизии у нас и сейчас нигде нет управления. Какое управление в вузе от сессии до сессии? Никакого. Так мы до сих пор и живем — от отчета до отчета. Отсюда же еще с первых киевских князей возникновение главного инструмента управления — мобилизации ресурсов. Князь в ходе полюдья мобилизовывал ресурсы. И до сих пор чем сильно наше управление? Мы можем мобилизовать ресурсы, провести тотальную мобилизацию всего: людей в армию, денег на индустриализацию, своего собственного времени в сессию (не спать, не есть и выучить за три дня китайский язык), можем урожай убрать за короткий срок. Поэтому все централизованные проекты нам удаются: космический проект, Транссиб…

— То есть что-то масштабное, требующее титанических единомоментных усилий.

— Да. А что-то децентрализованное — нет. Например, сельское хозяйство у нас отсталое. Поэтому урожайность как была при московских князьях, императорах, генсекретарях, она у нас низкая.

— Всегда ли успешный в России руководитель должен быть жестоким?

— В нестабильный период, поскольку обычно требуются репрессии, у мягкого человека не получается. А в стабильной фазе, наоборот, запоминаются люди мягкие и осторожные. Например, Николай I не был жестоким человеком, Александр III — тоже, Брежнев — классические успешные правители застойных периодов. Это были некровожадные, для своей среды чрезвычайно гуманные люди. Или Алексей Михайлович Тишайший — классик периода застоя.

— Что насчет Путина?

— Для застоя он, может быть, все же резковат. К нему бы лучше относились, будь Владимир Владимирович помягче. Причем мы не видим больших репрессий, но, поскольку он силовик, из КГБ, ему надо пугать людей, чтобы боялись, поэтому внешне Путин демонстрирует жесткость, готовность к репрессиям. Потому он не типичный руководитель застоя. Внешне мягкий Брежнев органичнее для застоя, чем Владимир Владимирович. Последний любит нахмурить брови, казаться суровым.

— Тогда показательные порки чиновников, посадки губернаторов, некоторых министров даже — это акт устрашения?

— Да, чтобы элиты боялись и не было переворота. Я думаю, тут сказывается прошлое президента, он применяет те инструменты, которые ему доступны. Поскольку КГБ занимался не производством, хозяйством и выполнением плана, а репрессиями и подготовкой к ним, то, чему учили, и делает. Я думаю, что степень запуганности элиты превышает необходимую для государства. Власть, особенно на местах, сейчас настолько запугана, что ведет себя неоптимально, как сталинские маршалы, генералы и офицеры летом 1941-го: они настолько были запуганы репрессиями, что армия оказалась неуправляемой. Мы сейчас видим в регионах то же самое: все настолько боятся репрессий, что фальсифицируют отчетность, не признают очевидных случаев смертей от коронавируса. В каком-то регионе сняли с должности министра здравоохранения, и 8 дней там вообще не было смертей от коронавируса. Ситуация уже неуправляемая. Все понимают, что это фальсификация, не может быть таких показателей. В Италии на одного умершего от коронавируса врача приходится 150 скончавшихся пациентов, а в России, как следует из отчетов, до недавнего времени — 15. Понятно, что такого не может быть. Но каждый боится признаться и списывает умерших на другие причины. Это говорит о потере управляемости. Я считаю, что власти сильно перебрали с репрессиями, слишком запуган аппарат управления, потому мало дееспособен.

— Что скажете про моду на назначение губернаторов-технократов?

— При прочих равных в отсутствие самостоятельности регионов, когда у них нет полномочий, когда чиновникам не нужна любовь населения (все равно же не избираться, а если избираться, то организуют), тогда удобнее и эффективнее менеджеры. Зачастую такие люди и правда эффективные менеджеры. Я случайным образом знаком с одним таким технократом, который руководит одной из областей в Центральной России, это правда блестящий управленец, хотя он не может изменить суть системы. Но подобные личности лучше работают в таких условиях, чем те, кто был до них. Технократ правда лучше.

— В таком случае почему какие-то регионы более успешны, а другие — менее? Например, в кризисном состоянии Архангельская область, а Татарстан обычно показывает хорошие темпы роста. Только ли дело в нефти?

— Есть две группы факторов. Первый из них — объективный, который никто не может изменить. Существуют регионы страны, которые обречены быть неуспешными. Когда-то их заселили, туда загнали людей и бизнес, как те же северные губернии. Там некомфортно жить, и теперь люди оттуда уезжают, бизнес уходит. К сожалению, Архангельская область становится жертвой исторических условий. На протяжении столетий она заселялась, так как там было безопасно от татар, кочевников, переезжали люди, так как туда дольше добираться царским посланникам, чиновникам, сборщикам налогов и рекрутам. Поэтому народ в Архангельской области жил — подальше от властей. А потом там жили, так как строили заводы, также тюрьмы были. Но, как только людей освободили от обязанности жить там, они стали уезжать с севера. Поэтому такие регионы, как Мурманская, Архангельская, отчасти Кировская области, конечно, будут пустеть. Там не надо жить. В перспективе они станут такими же пустыми, как северные районы Канады. Это объективный фактор. Те компании, которые привязаны к данным регионам, тоже обречены быть убыточными. Скажем, когда в ходе реформы разделили генерирующие мощности на ТГК и ТГК-2 достался север России. ТГК-2 — больная компания в электроэнергетике, объективно ее потребители — бедные предприятия стагнирующих регионов.

Второй фактор, определяющий успешность, — конъюнктурный. У нас, где нет реальной конкуренции между регионами за эффективность, есть конкуренция за близость губернаторов к власти. Если, скажем, вашим регионом руководит губернатор, который до того был личным охранником президента, как та же Ярославская область, так это нам, ребята, повезло. Если вы посмотрите по цифрам, за последние годы после назначения Дмитрия Миронова главой области у нас в том же Ярославле количество трансфертов на душу населения, по-моему, занимает одно из первых мест в центральной России. Сюда идут деньги. Не может быть неуспешным губернатор, который в таких хороших отношениях с президентом и властями. Поэтому ему не дадут быть неуспешным. Я, как житель Ярославской области, пользуюсь тем, что у нас идут деньги на инфраструктуру.

А там, где губернатор, например, из «красного пояса», где он не в очень хороших отношениях с властями, из коммунистов или еще кого-то, то не повезло тем регионам: им меньше денег дают. Или, допустим, если губернатор, как в Калужской области, совершил управленческий подвиг, привлек инвестиции, стал получать большие доходы. Тогда в минфине решили, что хорошо живет губернатор Анатолий Артамонов, теперь будут с него деньги брать, а не давать. И остальные поняли: «Наработал денежек, ну и дурак. А мы получим те же средства не своим тяжелым трудом, а как трансферты, субвенции и дотации». И живут себе спокойно. Артамонов нарушил правила уравниловки, показал, как можно региону зарабатывать самому. Конкуренция в застойном периоде не приветствуется, она не нужна, ее подавляют, в том числе среди регионов.

К тому же у нас недоброжелательное отношение к успешным губернаторам. А на Северном Кавказе еще серьезнее. Там на уровне регионов и муниципалитетов опасно показывать источник дохода, иначе срежут дотации, там просто бьют по рукам. В Дагестане есть экономически преуспевающий кластер — обувная промышленность. Там, как правило, подпольные цеха, которые шьют обувь под разными брендами, иногда даже за Италию себя выдают, продают по всей стране, но в отчетности этого почти нет. Местные власти делают все возможное, чтобы в статистику данная информация не вошла. Тогда получится, что у них есть свои доходы, и для выравнивания бюджетной обеспеченности срежут дотации. Преуспевающий обувной кластер сидит в подполье, ему даже рекламироваться не дают.

— Как вы думаете, смогут ли те революционеры, которые борются за свержение власти, нынешних порядков, в случае успеха построить что-то качественно новое или они обречены делать все по старым лекалам, но с новыми лицами?

— Если считать чередование стабильных и нестабильных режимов, то да, мы на это обречены. Но размах нестабильности будет уменьшаться, а у нее застойный вкус станет все слабее и слабее. Даже в самый разгар застоя уровень конкуренции будет выше, чем во времена Брежнева или Николая I. Скажем, в последние нестабильные ельцинские годы все-таки жестоких репрессий, как при Иване Грозном, Петре I и большевиках, не было. Конечно, сидели люди, существовали репрессии, но совсем не сталинского размаха. Система становится мягче, человечнее. Но маятник чередования стабильности и нестабильности не мы завели, не нам и останавливать.

Что касается тех, кто придет к власти, все равно, как правило, в любой новый период нестабильности мы импортируем передовые технологии, образ жизни и более-менее успешно внедряем. Получается.

«Россия сказала, что пойдет по пути западных стран, и объявила самоизоляцию. А когда поняли, что выход на плато и снижение заболеваемости затягиваются, поступили как Беларусь, чтобы спасти деньги»Фото: Алексей Белкин

«БОЛЕЗНЬ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ В НАШЕЙ МОДЕЛИ УПРАВЛЕНИЯ СПУСКОВЫМ КРЮЧКОМ КАКОЙ-ЛИБО ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИТУАЦИИ»

— Станет ли коронавирус и вызванный им кризис спусковым крючком, который запустит у нас смену фаз?

— Мы наблюдали очень серьезный момент, когда Путин в обращении 11 мая заявил: «Мы выходим из режима самоизоляции». Тогда при подсчетах стало ясно, что мы не настолько богатая страна, чтобы продолжать держать ее в режиме самоизоляции. Можно было распотрошить ФНБ и продержаться еще пару-тройку месяцев, но, видимо, наши власти хранят его для других целей, на более важный для них период. Поэтому Россия вышла из режима самоизоляции раньше, чем собиралась. Сначала мы, как богатые западные страны, хотели отсидеться на карантине. А бедные поступали как Беларусь. Там посмотрели, что денег нет, если объявят режим карантина, то экономика встанет — есть нечего.

— Но Швеция не Беларусь.

— Швеция — слишком богатая страна. Там настолько хороша система здравоохранения, настолько образованное, грамотное население, что люди могут и без объявления карантина вести оптимальный образ жизни, а их медицина — справляться с последствиями. Пока в Швеции смертность от коронавируса в 3 раза выше, чем в странах, где карантин, но вдолгую, возможно, там выиграют.

Россия сказала, что пойдет по пути западных стран, и объявила самоизоляцию. А когда поняли, что выход на плато и снижение заболеваемости затягиваются, поступили как Беларусь, чтобы спасти деньги. Я не верю в статистику реальной заболеваемости. Раньше не верил только в статистику по смертности. Регионы боятся показать, что у них рост продолжается. Теперь все они и каждый главный санитарный врач боятся сказать правду, мы не узнаем реальную заболеваемость, как и в Китае. По словам американского специалиста по вирусологии, он не ожидал, что китайцы в 20 раз занизят данные. Поэтому я бы не верил сведениям из КНР ни под каким соусом, а с 12 мая и нашим данным.

— Так «коронакризис» запустит смену фаз?

— Он запустил бы, если бы самоизоляция затянулась, была бы закрыта по-прежнему значительная часть бизнеса. Тогда бы случилась массовая безработица и массовые банкротства. В испуге от этого наши власти объявили выход. Потому я считаю, что «коронакризис» не станет спусковым крючком. Сама по себе болезнь не может быть в нашей модели управления спусковым крючком какой-либо политической ситуации. «Бог дал, бог взял», — скажет наше население, привыкшее ко всякому. А вот массовая бедность может быть спусковым крючком. Выбрав из двух зол меньшее, наши власти поступили, с их точки зрения, правильно. «Коронакризис» не станет спусковым крючком, а вот долгое падение цен на нефть может.

— Часто экономисты говорят, что коронавирус по всему миру принесет за собой новый экономический уклад. Некоторые утверждают, что мир разочаруется в капитализме и возникнет что-то новое. Как вы считаете? С госуправлением что-то может случиться?

— Нет. Люди склонны к поиску крупных и важных событий. На моей памяти сколько уже было случаев, когда говорили, что мир не станет прежним. Например, когда происходит землетрясение, жители этой страны заявляют, что все изменится. То экономический кризис случится, то массовая миграция. И как-то все устаканивается и возвращается на прежнее положение. Реально меняется только то, что технологические изменения закрепляются. Это остается. Данный кризис лет на 10 приблизил дистанционные технологии обучения, диагностики, удаленной работы, покупок по интернету. Такие технологии останутся. Это серьезное изменение будет сказываться, однако их влияние станет нарастать, но не сразу, не за один год придет. Скажем, я преподаватель университета, уже второй месяц веду занятия, деловые игры по «Скайпу». Ничего, получается, оказывается. Видимо, это останется, и структура занятости изменится: больше людей, чем сейчас, будут работать дистанционно, большая часть услуг станет удаленной.

— А ждут ли в связи с тем какие-то перемены русскую систему управления? Допустим, мы с вами обсудили, как в последние годы была изъята уравниловка. Может, ждать еще каких-то перемен? Или появятся еще какие-то особенности нашей системы управления?

— Национальные модели управления очень консервативны. Их эволюция происходит непрерывно, но крайне медленно, гораздо медленнее, чем развитие языка. Заметить такие изменения можно лишь по прошествии значительного периода времени. Какие перемены ждут русскую модель управления? Те, что связаны с долгосрочными тенденциями в образе жизни, культуре, экономике и политике. Но, какие конкретно формы примут эти изменения, мне пока неясно…

— Как думаете, какие существующие системы управления лучше всего подходят для такого рода проблем, как борьба с эпидемией? И в чем плюсы и минусы нашей российской в этом случае?

— Оптимальной для борьбы с эпидемиями будет та система управления, которая покажет наилучший результат по сумме различных показателей, связанных с эпидемией: количеству заболевших, уровню смертности, ущербу для экономики, материальным потерям населения, масштабу неудобств для людей и организаций. В разных странах эти показатели различаются в разы. По критерию минимизации неудобств лидирует Швеция, но там высокие показатели смертности. По скорости выхода из эпидемии пример до недавнего времени показывал Китай, но там жесткий карантин парализовал нормальную жизнь сотен миллионов людей. По размаху финансовой помощи населению и бизнесу лидируют США, но показатели заболеваемости и смертности там неудовлетворительные. Так что на сегодняшний день ни в одной стране система управления не может считаться образцовой для борьбы с эпидемиями.

Русская модель управления справляется с коронавирусом с переменным успехом. Сначала о плюсах. Централизация управления позволила оперативно закрыть границу с Китаем (гораздо раньше, чем это сделали другие государства). Разветвленный репрессивный аппарат обеспечил соблюдение малыми и средними предприятиями предписанного властями режима. В условиях всеобщего нашего пофигизма и склонности нарушать правила только угроза драконовских штрафов заставила закрыть двери кафе и парикмахерских.

Минусы тоже немаленькие. Традиционная фальсификация отчетности привела к тому, что никто в стране не знает реальных показателей заболеваемости и смертности. Население, глядя на более-менее благополучную официальную статистику заболеваемости (и еще более благополучную статистику по смертности), осмелело и вышло на улицы. Режим самоизоляции с каждым днем становится слабее. И, наконец, государство окончательно определилось, что для него значимее — здоровье людей или сохранение подушки финансовой безопасности. Деньги важнее. Поэтому суммарный объем средств (измеренный в процентах ВВП), выделяемых на помощь населению и бизнесу, в разы меньше, чем в развитых странах.

— Цифровое общество и рабство, которыми нас пугают, состоятся?

— Цифровое общество уже состоялось. А насчет рабства, то здесь, как в эпоху броненосцев, было противодействие снаряда и брони. Общество и государство используют цифровые технологии: второе — чтобы поработить, контролировать, управлять, а первое использует эти же технологии, чтобы уклоняться. Пока баланс несильно сместился. Государство подслушивает нас, просматривает через камеры, но «Телеграм» победить не смогли, интернет дает независимые СМИ. По моим наблюдениям, год за годом общество в этом балансе помаленьку все-таки побеждает. Уровень свободы сейчас гораздо больше, чем в то время, когда государство не могло за нами подсматривать, зато мы не могли сами публиковаться как хотим. Чтобы какому-то певцу появиться перед аудиторией, ему надо было идти на поклон к свите Аллы Пугачевой, чтобы его пустили в телевизор. А сейчас залил на YouTube ролик — и ты уже знаменит.

Поэтому степень свободы увеличивается сильнее, чем государство при помощи «цифры» получает контроль над нами. Да, оно больше о нас знает, но меньше может нас заставить. Мы больше можем сделать без государства, оно запретить нам меньше может. А то, что оно о нас знает... так ему же хуже.

«Цифра» — это инструмент, его может использовать и та сторона, и другая. По моим наблюдениям, общество пока получает больше, чем теряет.

— В таком случае какие трансформации будет претерпевать управление?

— Цифровизация — это только инструмент, который позволяет те особенности, которые в модель управления заложены, реализовать с большей полнотой и успешностью. Можем ли мы сказать, что с появлением телефона изменились модели управления? Нет, просто раньше, чтобы на подчиненного наорать, его вызывали в кабинет, а теперь это можно сделать по телефону. Смысл от того не изменился.