«ДЛЯ НЕКОТОРЫХ ЖЕНЩИН ПУБЛИЧНЫЙ ДОМ И «ЖЕЛТЫЙ БИЛЕТ» ОЗНАЧАЛИ ХОТЬ КАКОЕ-ТО ПОДОБИЕ СВОБОДЫ, ПРАВА САМОСТОЯТЕЛЬНО ВЫБИРАТЬ ЖИЗНЬ И СУДЬБУ...»

Весьма разнообразны были не только казанские бордели, «тайные притоны» и прочие заведения этого рода. Крупный губернский город предлагал любителям продажной любви все более широкий «ассортимент» проституток-профессионалок и «любительниц».

Правила, касавшиеся поднадзорной проституции, предусматривали практически лишь одно ограничение для «поступления» женщины в проститутки — возраст. Правилами 1844 г. минимальный возраст проститутки — и одиночки, и в доме терпимости — ограничивался 16 годами (что соответствовало минимальному брачному возрасту православных женщин). Указом 1901 г. минимальный возраст женщин, поступающих в дома терпимости, был повышен до 18 лет. Согласно правилам министерства внутренних дел 8 октября 1903 г. в разряд проституток могли зачисляться женщины не моложе 18 лет, а минимальный возраст для проституток в домах терпимости составил 21 год[1]. Официально поступить в проститутки могла любая женщина, независимо от социальной, национальной, конфессиональной принадлежности. Она должна была лишь выразить свое свободное желание. В 1886 г. муфтий Оренбургского магометанского духовного собрания Мухамедьяр Султанов обратился с просьбой к министерству внутренних дел принять положение, согласно которому мусульманки принимались бы в дома терпимости только с разрешения родителей или опекунов, а замужние — с ведома их мужей. Однако правительство отклонило это предложение[2].

Исследователями давно и подробно изучены причины, побуждавшие российских женщин указанного периода заниматься проституцией, поступать в публичные дома[3]. Разумеется, нужда, невозможность и неумение заработать иными способами, неграмотность и прочие стесненные жизненные обстоятельства играли здесь превалирующую роль. Однако, как ни странно и кощунственно это прозвучит, для некоторого, весьма небольшого процента женщин, публичный дом и «желтый билет» означали хоть какое-то подобие свободы, права самостоятельно выбирать жизнь и судьбу.

Так, в одном из сентябрьских номеров 1910 г. московской еженедельной газеты «Женское дело» была опубликована заметка о еврейской девушке, которая не в состоянии преодолеть другими способами ограничения, накладываемые «чертой оседлости», была вынуждена получить «желтый билет», чтобы обосноваться в Петербурге и поступить на Бестужевские высшие женские курсы[4]. Факт регистрации двух «бестужевок» в Петербургском врачебно-полицейском комитете в 1895 г. и получение ими «бланков» приводил в своем докладе в 1897 г. врач этого комитета К. Л. Штюрмер[5]. Врач подавал этот факт как желание девушек «подработать» во время учебы, но, возможно, что они руководствовались теми же причинами, что и указанная выше.

Сцена из спектакля «Кукольный дом» (фото: kamalteatr.ru)

Другой пример — из материалов опроса врачом Н. Н. Порошиным в 1890-х гг. проституток 8 казанских домов терпимости. Им было опрошено 56 женщин — 28 крестьянок, 11 мещанок (по всей видимости, преимущественно русских), 17 татарок. Отвечая на вопрос о причинах, побудивших их заниматься проституцией, большинство женщин назвали нужду, тяжелые жизненные обстоятельства («скиталась с ребенком — нужда»[6], «средств не хватало», «не умела работать» и прочее), собственную слабость, привычку и ошибки («лень», «избаловалась», «так легко», «глупа была», «опустилась, стала пить» и так далее). Лишь немногие, и среди них татарские девушки, чаще всего жившие в прислугах, у родни и однажды соблазненные, ответили, что ушли в публичный дом «по охоте», «по собственному желанию». Из 8 татарок-разведенных жен на этот вопрос — фактически за всех, — ответила лишь одна, остальные промолчали. Но ответ единственной из этих женщин весьма показателен: «Не хотела быть второй женой»[7]. Уход в публичный дом они воспринимали как освобождение от невыносимой домашней несвободы. Этот нестандартный способ «обретения свободы» был обыгран в поставленной в ноябре 2009 г. в Татарском государственном академическом театре им. Камала в Казани пьесе «Кукольная свадьба» по мотивам произведений Гаяза Исхаки (режиссер Фарид Бикчантаев, сценаристы Мансур Гилязов и Ризван Хамид). Центральная сюжетная линия в «Кукольной свадьбе» — это история красавицы-мусульманки Камар. Мастеря кукол для «кукольных свадеб» — развлечения татарских богачей XIX в., она желает самостоятельно распоряжаться своей жизнью и больше всего на свете боится превратиться в управляемую марионетку. Эта жажда свободы и страх превратиться в куклу вынуждает Камар бежать из Казани в Оренбург и поступить проституткой в публичный дом[8].

Сцена из спектакля «Кукольный дом» (фото: kamalteatr.ru)

«ЗАНЯТИЕ ПРОСТИТУЦИЕЙ СТАНОВИЛОСЬ ПРЕДОСУДИТЕЛЬНЫМ, ТОЛЬКО ЕСЛИ О НЕМ УЗНАВАЛИ В РОДНОЙ ДЕРЕВНЕ, В СРЕДЕ ЗНАКОМЫХ»

Вопрос о моральной допустимости такого выбора в среде низших и средних слоев города и сельских жителей, к которым принадлежало большинство проституток, решался по-разному. Прежде всего, отметим, что, разумеется, для части женщин, становившихся на этот путь, само это решение становилось трагедией, поскольку они подвергались не только сопряженным с профессией физическим и моральным страданиям, но нередко — осуждению родных. Такие истории заканчивались либо разрывом отношений с семьей, либо настоящими драмами. Так, трагедией закончилась история вышеупомянутой еврейской девушки, взявшей в Петербурге «желтый билет» проститутки ради того, чтобы иметь возможность остаться в городе и поступить на Бестужевские курсы. О роде ее занятий узнал брат девушки и покончил жизнь самоубийством, оставив ей предсмертную записку с призывом сделать то же самое. Девушка бросилась с Троицкого моста.

Однако далеко не всегда сами женщины и их семья так «драматизировали» этот выбор. Точно подметила современница, что «простонародье свыкается с проституцией, живущей бок о бок с ним, и начинает смотреть на это занятие, как на нечто обычное». Этот взгляд подкреплялся и некоторыми сторонниками регламентации проституции, заявлявшими, что «участницы в ней (проституции. — С.М.) не заслуживают вовсе презрения, а даже, наоборот, уважения», «проституцию нужно рассматривать как одну из форм труда (...) ремесло, которое еще долго будет существовать»[9]. «Сухая профессия, контракт, договор, почти что честная торговлишка, не хуже и не лучше какой-нибудь бакалейной торговли (...) Мещанские будни — и только»[10], — так комментировал это отношение А. Куприн. Действительно, представители низших и даже средних слоев нередко с занятием проституцией смирялись, как с обычным занятием, работой, способной обеспечить прожиточный минимум и даже возможность отсылать что-то семье. Как свидетельствуют результаты вышеупомянутого опроса, проведенного врачом Н. Порошиным в 1890-х гг. среди обитательниц казанских публичных домов, большая часть из тех, чьи родители были живы — 10 женщин из 19, продолжали регулярно видеться с матерью или отцом или обоими родителями[11].

Обстоятельством, особенно облегчавшим эту «сделку» с совестью и общепринятой моралью, являлась пространственная удаленность от места проживания семьи, от круга родных и знакомых, от локализации деревенской или городской общины, традиционно осуществлявшей надзор и контроль над действиями своих членов. Неудивительно, что, например, в 1889 г. почти половину обитательниц казанских публичных домов составляли уроженки других губерний, уроженок самой Казани среди них было еще меньше. Правда, среди проституток-одиночек местные уроженки составляли более 70%. Велик процент «местных» был и среди проституток домов терпимости и одиночек в уездных городах[12].

Переехав в Казань из деревни, из другого города, или занимаясь проституцией в другой части города, женщина как будто бы освобождалась от тех моральных предписаний, которые ей диктовала традиционная община. Следуя этой логике, занятие проституцией становилось предосудительным, только если о нем узнавали в родной деревне, в среде знакомых. Так, в январе 1909 г. газета «Казанский телеграф» поведала историю о том, как в марте 1907 г. в одном из татарских публичных домов Казани — доме Сайфуллина[13] на Ново-Песчаной улице — крестьянин Мустафин (к слову, приехавший в Казань закупать товар и прогулявший все деньги за три дня в этом самом доме терпимости) был серьезно ранен в драке служащим борделя Сафиным: ему полоснули ножом по горлу. Оказалось, что сестра Сафина Заида трудилась проституткой в этом же борделе и держала зло на Мустафина за то, что тот, будучи в ее родной деревне, рассказал об истинном роде занятий Сафиной в Казани, дискредитировав тем самым женщину в глазах всей общины[14]. То есть, сам факт занятий сестры особенно не смущал ее брата, он даже служил в том самом борделе, подавая напитки посетителям. Другое дело, что пострадала ее репутация в глазах односельчан!

Занятие проституцией далеко не всегда было одиозным в глазах представительниц низших и средних слоев — настолько, что «за компанию» в него охотно вовлекались подруги, землячки, даже родные сестры и другие близкие родственницы. Причем это явление было повсеместным. Писатель С. С. Шашков, изучавший историю проституции в России, писал: «Целые семейства сплошь и рядом живут одним только развратным промыслом; сестры с сестрами и матери с дочерями нередко составляют проституционные компании (...)»[15]. В списках казанских проституток также обнаруживаются многочисленные факты поступления землячек и родственниц в один и тот же бордель, общего их проживания на съемных квартирах.

В списках проституток 1858 и 1859 гг. мы видим имена, видимо, сестер, проживавших в одном публичном доме или снимавших общую квартиру: мещанки Анна и Агнея Васильевы, мещанские дочери Федосья и Фекла Скорняковы, а также Прасковья и Анна Соловьевы, крестьянские дочери Анна и Офимия Дорофеевы, девицы из духовного звания Вера и Елена Полиновские. Списки 1882 г. также фиксируют факты проживания сестер-проституток в публичных домах и на съемных квартирах. Так, уржумские мещанские девицы Ольга Егоровна и Дарья Егоровна Машковцовы обитали в публичном доме Аграфены Бессмертных, сарапульские мещанские девицы Александра Павловна и Авдотья Павловна Гавриловы — в публичном доме Григорьевой-Клементевой. Подруги-землячки также предпочитали селиться в одной квартире или борделе. Например, совместно проживали в доме Гранильщикова на Задне-Ямской улице уроженки деревни Большие Сабы Сатышевской волости Мамадышского уезда Гайни Зямал Нурмухаметова и Бибигуль Зямал Рахматуллина. Нижегородские мещанские девицы Дарья Васильевна Шкарева и Авдотья Александровна Попелева поселились и совместно трудились в доме терпимости Ладановой, костромские мещанские девицы Анна Николаевна Погожева и Анна Сергеевна Георгиевская — в публичном доме Петровой, три уржумские мещанские девицы — вышеупомянутые сестры Машковцовы и их землячка мещанская девица Елизавета Констатиновна Петрова — в доме терпимости Бессмертных. Многочисленные факты такого проживания свидетельствуют об определенной распространенности явления выезда в другой город для поступления в публичный дом «за компанию».

Таким образом, спектр отношений в среде низших и даже средних городских и сельских слоев к занятию родных, знакомых проституцией был довольно широк — от отвержения и презрения до восприятия его как обычной работы, пусть и вынужденной, наконец, даже до подражания и следования примеру поступивших в проститутки сестер, подруг, землячек. Как остроумно заметил в свое время исследователь французской проституции Ален Корбен, автор книги «Дочери ночи» (впрочем, о реалиях другой эпохи): «Проститутки, когда-то бывшие отбросами общества, начинают восприниматься как модели для эмансипации!»[16]