«КАК ЖЕ ТАК, ПРОСТО ВЗЯЛИ И ВЫДУМАЛИ — И СРАБОТАЛО!»

— Евгений, расскажите, как начиналось все. Насколько я понимаю, случилось-то все спонтанно.

— Вы правы. Случилось действительно спонтанно. Дело в том, что я по образованию радиофизик и по старой памяти был приглашен на конференцию на пароходе. Мы были на экскурсии в Саратове, экскурсовод запаздывала, а встреча была возле какого-то странного памятника, не подписанного. Наши любопытные жены начали спорить — кому же памятник? И вот мой товарищ Вадим говорит: «Как кому? Саратову». «А кто такой Саратов?» — они спрашивают. Ну, Саратов этот вот — революционер, сподвижник Ленина, учился в Казани... И вся эта история выкладывается на голубом глазу, просто вот из таких привычных клише. И никто не был удивлен, есть же город Куйбышев, город Горький, город Киров, Ульяновск, в конце концов, ну почему бы не быть Саратову?

Приходит экскурсовод, говорит, наш город, Сара тыр, тюркская «желтая гора». Все смеются, они же понимают, кто такой Саратов. Мы с коллегой Вадимом были обескуражены: как же так, просто взяли и выдумали — и сработало! Вернувшись на пароход, мы написали эту историю в виде небольшого текста, повесили на доску объявления и были удивлены, что и физики тоже с доверием относятся к этому тексту. Мы подумали, что действительно странно. На самом деле эта была некая игра. Но мы после этого ходили на экскурсию в каждом городе и писали небольшой текст. У нас получилось, по-моему, там шесть текстов.

— Мистификаторство?

— Да, но мы ходили на экскурсию, смотрели, что нас зацепит. И они все разные, они в немножко разных жанрах, они в большей или меньшей степени критичны, вот к этому местному краеведению. Чебоксары совершенно замучили рекламой своего пива — везде пиво. Получился сюжет про пиво. Эти тексты должны были, в принципе, остаться вот на этом уровне. Но вот пошутили, закончилась конференция. Мне было жалко их выкидывать, и я решил сделать книгу художника, подобрал иллюстративный ряд. Это фотографии Дмитриева, Карелина, наших фотолетописцев волжских, какие-то сделал коллажи. Получилась книжка, довольно симпатичная. Эта книжка произвела фурор среди музейщиков. И мы поняли, что это еще и музейный проект. Мой коллега Андрей Суздалев предложил: «А давай сделаем теперь не только литературно, давай как-нибудь это визуализируем?» Мы искали площадку, думали про Ярославль, а потом подали заявку в фонд Потанина на музейный конкурс и выиграли. Причем в самой такой престижной авторской номинации. И я думаю, что мы выиграли потому, что сразу настроились на очень серьезную задачу, сразу на 7 городов.

«В НЕКОТОРЫХ РАБОТАХ МЫ ИНОГДА САМИ ДАЖЕ НЕ ЗНАЕМ, КАК ИНТЕРПРЕТИРОВАТЬ»

— И что же вы нам привезли?

— Вот здесь все новые работы, все до одной. Они разные. Я считаю, что выставка такого рода должна быть дружелюбной, открытой для понимания. Это не значит, что она должна быть простой, это вовсе не обязательно, но вход должен быть внятен. И мы надеемся, что у нас такое получится. Если человек придет без предубеждения к тому, что он еще не видел, то меховая рыба, которая встретит у входа, эти игрушки смешные, они уже настроят и дальше он будет считывать в той мере, в которой ему это интересно. Потому там достаточно много слоев, в некоторых работах мы иногда сами даже не знаем, как интерпретировать. Можно так, можно сяк. Например, объект с аквариумом — такая сильная минималистская работа, ее можно по-разному прочесть, это уже от зрителя зависит.

Мне нравится, что у нас много жанров. Хотя у нас нет живописи, потому что это никому из нас не близко. Хотя мы умеем...

— Живопись в традиционном ее понимании...

— Да, в традиционном. Но все новые формы там представлены. У нас есть графика, у нас есть книга художника — тоже такой жанр, не очень известный, но со своей традицией. У нас есть скульптура, от более традиционной, до проекта с кольцом, но это уже авангардная скульптура. У нас есть медиаработы — видеофильм, причем такой настоящий видеоарт, который сделал Дмитрий Степанов. Есть несколько анимационных фильмов. Получается почти весь диапазон от графики до объекта, от медиа до аудио. Получается некая энциклопедия современного искусства, причем я не настаиваю, что все работы шедевры, но мне так кажется. За исключением нескольких, у меня, как у куратора, есть вопросы к нескольким художникам. Если у зрителя будет способность к такому вот встречному движению, я думаю, он получит большое удовольствие.

«НЕ ГОВОРИ ПРО КАЗАНЬ, НЕ ГОВОРИ, А ТО ВДРУГ ОБИДИШЬ КОГО-ТО»

— Казань первый город?

— Да. Мне очень хотелось, чтобы Казань была первым городом, ну и как-то тут вот по логистике сошлось. Потом будет Киров, затем будет Ижевск. Вроде бы не волжский город, но тут мы смотрим, где есть интерес. Ижевск хочет эту выставку. Ну что ж, это наш регион, наш округ федеральный и Волго-Вятский бассейн, почему бы нет?

— А о Казани что было придумано? Какие были мистификаторские истории, потому что наверняка один из секретов, это то, что каждому интересно узнать какую-то небылицу именно про свой город?

— Ну, про Казань там два момента. Хотя Ильгизар (Хасанов, один из участников проекта) предупреждал: «Не говори про Казань, не говори, а то вдруг обидишь кого-то». Про Казань мы придумали историю с башней Сююмбике, что на самом деле это только верхушка и там еще много этажей. Гораздо больше под землей, чем снаружи. Как раз тогда, когда мы придумывали, было Тысячелетие Казани, и, на наш взгляд, это какая-то такая, немножко излишне рекламная была акция. Ну, вот мы и добавили этих самых подземных этажей. С другой стороны, Казань нам всегда нравилась как точка встречи разных культур, разных традиций. Поэтому у нас эти разные этносы, народы перенесены на кулинарию. Так как за пределами республики мало кто знает традиционные названия татарской кухни, мы превратили их в племена. Племена эчпочмаков, беляшей, перемячей съезжались в Казань для того, чтобы устроить праздник. Поэтому у нас такой довольно добрый текст про Казань.

— И как, люди готовы верить в это?

— Вы знаете, смотря в какой среде работаешь. Я еще раз удивился, что физики при всем авторитете профессии — это достаточно дремучие люди. Это, кстати, совершенно не относится к западным физикам. Те более разносторонне образованы, там считается нормой, если ты доктор наук, то ты ходишь на симфонические концерты, читаешь определенные книги. Наши все-таки как-то разделились на физиков и лириков. Физики очень, очень необразованные в гуманитарной сфере. Они поэтому оказались доверчивы. Человек, который образован, он, конечно, считывает почти сразу. По крайней мере где-то к концу текста становится понятно, что это все мистификация, и мы рассчитываем, конечно, на такую улыбку, понимание, на смех, на восторг. Потому что у нас никогда не было желания вводить в заблуждение по-настоящему.

— С другой стороны, проект заставляет задумываться вообще о происхождении наших знаний. Я не говорю уже даже о краеведческих знаниях или о том, что мы знаем об истории, а вообще тут прослеживаются такие ноты Мишеля Фуко о генеалогии знаний...

— Это есть, но мы не хотим говорить об этом словами внутри проекта. То есть мы хотим подвести зрителя к этой мысли текстами, картинками, объектами художников. Разговор продолжается, когда идет бесконечное переписывание истории. Вот это очень важно. То есть даже если мы немножко утрируем, даже если мы что-то путаем, если есть переформатирование каких-то вещей — это благо. Мы же не учебник сделали, не лекционный курс. Мы делаем художественный проект, поэтому мы ничуть не считаем, что мы людей дурим, никакой вины за собой не видим.

«МЫ ДОЛЖНЫ ТРИ РАЗА ПОДУМАТЬ, ЗНАЕМ ЛИ МЫ, ЧТО ЭТО БЫЛ ЗА ЭПИЗОД»

— Ваш проект учит тому, что мы ничего не знаем ровным счетом о том, какой это был эпизод...

— Я бы сказал чуть помягче: наш проект учит тому, что мы должны три раза подумать, знаем ли мы, что это был за эпизод. На позицию отказа от знаний мы не встаем. Потому что все люди, которые занимаются выставкой, они отчасти историки в каких-то своих вещах. Например, у нас очень много людей, которые занимаются историей медиа. Что Николай Селиванов, что Николай Суздалев. Мы с большим интересом занимаемся историей кино, историей фотографий и всевозможных анимационных технологий. Делаем по этому поводу свои работы, выставки, лекции читаем. Мы не можем отрицать вообще истину прошлого знания и никогда на это не пойдем. Но мы можем сомневаться там, где это нужно.

— Важно понимать, что мы, в общем-то, возможно, имеем дело с некоторыми своего рода мистификациями.

— Да, да. Сейчас вообще в истории есть такая концепция, которую иногда разделяют совершенно серьезные исследователи. Что, дескать, вообще нет, нет какой-то однозначной истории... На мой взгляд, есть какие-то бесспорные вещи, и есть такие штуки, о которых нужно договариваться. Наша деятельность — тоже реакция на ту ненормальную совершенно, однозначную историю, например, которая в советское время была. Которая до сих пор еще не преодолена. Одна из наших задач — создание экспериментальной музейной экспозиции. Мы же понимаем, что музеи постсоветские, они в очень непонятной ситуации сейчас. Они просто непонятны. Мы об этом не говорим напрямую в экспозиции, но, конечно, если посмотреть и подумать, то к этому придешь. Было понятие национального музея, это родилось в определенную эпоху, когда строились исторические музеи. По сути это имперский музей — британский музей в Лондоне, аналогичные музеи были в Праге, в Берлине, чуть позже в Москве, Петербурге.

— Это определенный этап строительства нации.

— Да. Потом вслед за ними стали появляться местные музеи. Местные музеи дореволюционные, например, отечественные музеи — это музеи очень странные. Они вроде бы и к людям имеют отношение, они исторические, краеведческие, но, по сути, это развитие естественного научного музея. Вот у нас такая природа, течет у нас такая река, водится у нас такой пушной зверь, живут такие-то люди и занимаются тем-то, тем-то.

— «Человечинки» маловато?

— Она воспринималась точно так же, как все остальное. Получается, что человечинка там была продолжением фактически природной какой-то ситуации. Это была дореволюционная позиция. После революции местные музеи должны были на своем примере показывать великую большую историю. Это тоже было смешно. Ну, допустим, в любом музее Якутии должен был быть зал про революционное движение, а там никогда революции-то не было, там люди-то не жили, было, может, кочевое какое-то племя оленеводов. И там не было ни фабрик, ни пролетариата. Но в музее должно быть про баррикады и пролетариат. Тоже такая, конечно, дичь. И современный музей сейчас, как правило, просто игнорирует период в добрых 100 лет уже. Потому что не знает, что с этим делать. Поэтому сейчас интерес во всех музеях, как правило, к дореволюционному прошлому. Мы, конечно, не претендуем на то, что мы сейчас им скажем, как это делать.

«ХУДОЖНИКИ НИКОГДА НЕ ДАЮТ ОТВЕТЫ, У НИХ ДРУГАЯ ЗАДАЧА. ОНИ СКОРЕЕ СТАВЯТ ВОПРОСЫ»

— Но вы ставите вопрос на повестку дня...

— Да, и то, что наша форма, такая дикая, это не значит, что мы о смыслах не говорим. У нас игрушки, можно сказать, идиотские, смешные. Меховая рыба — она чудовищная, но это для нас просто заходы к разговору об очень важных смыслах. Что есть местная история, как можно об этом говорить, можем ли мы гордиться тем, что от всех отличаемся, или, наоборот, мы можем говорить, что мы отличаемся, а гордиться тем, что мы, например, оказываемся в тренде или в общей истории. Художники никогда не дают ответы, у них другая задача, другая профессия. Они скорее ставят вопросы. Просто потому, что мы не ответы, мы вопросы. А вы дальше уже сами давайте работайте. Вы, музейщики, начинайте работать со своей историей так, как положено. Опираясь на документы, на какие-то еще ваши же практики. Но только ради Бога, не спешите с этим...

— Для этого необходимо, чтобы было много точек зрения. Как система координат. А пока у нас история мало чем отличается от советской.

— Но в чем плюс нынешней нашей жизни, чем советской, что все-таки свобода, собственное выражение позиции, оно пока есть. Если говорить про музей будущего, настоящего, это как минимум музей множественности истории. Это фактически музей меньшинств. Но эти меньшинства не закрыты, например, это не так, что вот делаем в Казани музей, и у нас здесь вот зона татарских евреев, зона, собственно, татар, зона русских — нет. Это музей про какие-то частные истории, про меньшинства. То есть ты можешь оказаться в этом зале в одном меньшинстве, а здесь в другом. Здесь ты, например, оказываешься как педагог, и тебя интересует, что такое развитие педагогики, допустим, в Казани. А здесь тебе другая история, например этническая, или, наоборот, местность глазами переселенцев. В идеале современный музей — это набор самых разных историй. Но только без установки на сегрегацию. Почему мне вот совершенно не нравится концепция еврейского музея в Москве? Потому что вся установка на отделение, инаковость. «Мы другие и на этом стоим!» А правильно ли это? Конечно, другие, кто ж спорит? Но вы между собой такие же другие...

— Различие внутри группы больше, чем различие между группами?

— Да. Но, с другой стороны, это хорошо звучит, делать это, кончено, сложно. В идеале каждый должен найти свой сценарий, но это, конечно, идеал нереализуемый. Но вот наша вся деятельность, она про это. Я не знаю, поймет ли это публика, поймет ли это критика, поймут ли это те люди, которые будут об этой выставке судить — не знаю. Но мы искренне рассчитываем, хотим такой реакции, такого понимания. У нас нет просто желания эпатажа.