Чуда не произошло: как Славутский-младший «разоблачил» святого Антония

Внезапно почившая знатная дама, «безутешные» родственники, приехавшие за внушительным наследством покойной, и блаженный странник, желающий ее воскресить. За нехитрым сюжетом тянется вереница символистских смыслов, побуждающих забыть о повседневном и вспомнить об удивительном призрачном чуде, мелькнувшем и тут же погасшем Фото: Анастасия Попова

Где чудо?

Материал для нынешней премьеры кажется весьма благодатным. Мистическая притча Мориса Метерлинка о жизни и смерти хоть и не столь известна, как другая пьеса драматурга, «Пеллеас и Мелизанда», но не менее привлекательна. В ней много сюжетных приманок. Внезапно почившая знатная дама, «безутешные» родственники, приехавшие за внушительным наследством покойной, и блаженный странник, желающий ее воскресить. За нехитрым сюжетом тянется вереница символистских смыслов, побуждающих забыть о повседневном и вспомнить об удивительном призрачном чуде, мелькнувшем и тут же погасшем. Однако режиссер Илья Славутский решил не утомлять себя и публику символистскими загадками, обратив трагико-сатирическую легенду в легкую бытовую комедию с хеппи-эндом.

Под вопросом оказывается даже связь названия и действия спектакля: чуда как такового на сцене не происходит, а все фантастическое выглядит обыденным. Антоний у качаловцев — не эксцентричный чудак, каким был у Метерлинка, а среднестатистический неприметный мужчина. Вместо зрелищных лохмотьев у него целенькая бежевая ряса с пояском. Вместо босых стоп — аккуратные туфли. Вместо всевидящего ока — квадратные очки. О возможном нимбе даже не помышляешь: голова «святого» прикрыта цилиндром.

Главное, энергетически Марат Голубев не тянет на мятежного полоумного перфекциониста. Да, народный артист РТ громко объявляет себя Падуанским, красиво воздевает палец к небу, назидательно указывает на дверь, где лежит покойная Гортензия, но его жесты лишены внутреннего нерва. Кажется, что Антоний – Голубев и правда приходит в особняк, чтобы разыграть родственников усопшей, так деловито он отыгрывает свою роль.

Тривиальна в сравнении с оригиналом и судьба госпожи Гортензии (искорку благочестивой даме придала харизматичная Антонина Иванова). У Метерлинка после ареста Антония она вновь погибает, снимая вопрос о том, что ее спаситель действительно праведник: смерть героини становится небесной карой за людское неверие. У Славутского же Гортензия продолжает жить, наслаждаясь устрицами, рябчиками и форелью под соусом «Шуберт». В спектакле даже озвучена вполне убедительная теория ее «воскрешения»: доктор (Илья Скрябин) ошибочно констатировал смерть, а лжесвятой, прознав об этом, цинично сыграл на чувствах бедных родственников.

Из инакого на сцене присутствует лишь черный человек в шляпе. Между бытовыми сценами он напоминает гостям о том, что все мирское бренно и важна лишь бесконечность, а в финале уводит Антония из барского дома. В сюжет незнакомец введен режиссером и в программке спектакля указан как Неизвестный. Но и тут особой тайны нет: судя по высказываниям и пышным усикам, это сам Метерлинк (отметим острую живую интонацию Павла Лазарева). Тем более в начале вечера он увлеченно рассказывает публике о фламандском символисте.

Символистский мир пьесы Метерлинка сжимается до тесного дворика дома Гортензии. Там происходит и прощание с госпожой, и ее чудесное воскрешение под блеск молнии-прожектора Дениса Солнцева, и отъезд преподобного Антония в психиатрическую клинику на велосипеде Фото: Анастасия Попова

Застольная песня и поминальная пляска

В остальном же символистский мир пьесы Метерлинка сжимается до тесного дворика дома Гортензии. Там происходит и прощание с госпожой, и ее чудесное воскрешение под блеск молнии-прожектора Дениса Солнцева, и отъезд преподобного Антония в психиатрическую клинику на велосипеде. К слову, усилиями Александра Патракова живет богачка весьма скромно: художник поселил ее в половинку картонного дома без окон и крыши, скрасив конструкцию бутафорскими пихтами и лозой винограда на заборе. Единственное, что действительно напоминает о статусе хозяйки, — массивный гроб из белого дуба с позолоченными ручками (он и притягивает зрительский глаз). На остальные объекты роскоши и локации, упомянутые в пьесе, авторы поскупились. Как и на то, чтобы представить спектакль на большой сцене. Малая же домашний персонал, служителей церкви, полицейских, Антония, саму Гортензию и ее многочисленных родственников едва вмещает.

При этом герои визуально уменьшают ее еще больше: вычурно машут руками, нарезают круги у входа вместо того, чтобы сразу гуськом просочиться в дом. Незатейливая пластика Марселя Зинатуллина — еще одна вещь, разрушающая тайны пьесы Метерлинка: а именно важнейшее для драматурга таинство смерти. Чуда преображения не случилось: усопшую в театре им. Качалова по традиции провожают танцами — удалым «зеркальным» дуэтом Антония и домоправительницы и массовым барочным ансамблем с чопорными реверансами и угловатыми положениями рук. Антония, кстати, тоже арестовывают по-качаловски: прежде чем сковать его наручниками, комиссары бойко встают в эпольман. В неудержимом желании плясать героев не смущают даже узкие коктейльные платья и тесные пиджаки от Елены Четвертковой, стесняющие движения.

Не забыли на прощании с псевдопокойницей и спеть (это уже заслуга хормейстера театра Леонида Тимашева). Чтобы разрядить ситуацию, герои напевают «Форель» Шуберта, а перед воскрешением и в финале «Чуда…» нестройным хором запевают «Аве Марию» Баха – Гуно. Выбор музыки к спектаклю тоже оставляет вопросы. Если песню Франца Шуберта еще можно оправдать наличием форели на парадном завтраке (хотя, по правде говоря, выглядело это безвкусно, в частности из-за издевательского пения вполголоса), а «Аве Марию» принять как популярную универсальную молитву, то как прозрачные инструментальные опусы Баха связаны с символистским текстом — неясно. При этом современной Метерлинку музыки в спектакле нет. 

На выходе из зала не ощущаешь сильных чувств, которые пробуждает текст Метерлинка: щемящего чувства вины за судьбу блаженного праведника или презрения к лицемерным родственникам барыни, прибывшим делить наследство Фото: «БИЗНЕС Online»

Без сильных чувств

Песни и танцы, а также бесконечные повторы слов и фраз (еще один привычный штамп от Качаловского театра) безжалостно крадут строки у подрезанного «Чуда святого Антония»: двухактную пьесу Славутский-младший сжал до одного акта. Под нож режиссера попали реплики второстепенных героев, в частности похорошевшей служанки Гортензии, которая искренне верит Падуанскому. Эти купюры особенно расстроили: Виргиния Миляуши Ахматовой — одна из самых убедительных актерских работ, объединивших органику интонации, мимики и жеста.

И все же на выходе из зала не ощущаешь сильных чувств, которые пробуждает текст Метерлинка, — щемящего чувства вины за судьбу блаженного-праведника или презрения к лицемерным родственникам барыни, прибывшим делить наследство. И главное — катарсиса от свершившегося чуда. Оно тонет в особенностях режиссерской драматургии, не давая зрителю уверовать и увидеть ту самую бесконечность.