ВЕРНУТЬ МАРКСА

200 лет назад в Трире, маленьком городке на Мозеле, старейшем в Германии, родился Карл Маркс. О нём написаны горы книг, жизнь и творчество разобраны по косточкам друзьями и врагами, последователями и критиками. Не имеет смысла повторять этот путь. Интереснее осветить несколько вопросов:

1) диалектика (о марксизме всё же речь) профессионального и пророческого у Маркса;

2) феномен идеологии и место марксизма в нём;

3) эпоха Маркса как ключ его теории;

4) особенность теории Маркса в контексте европейской мысли;

5) субъект и система у Маркса;

6) некоторые некритические заимствования Марксом из буржуазной теории;

7) Маркс, наша эпоха и эпоха, в которую мы вступаем.

Я прекрасно понимаю, что это перечень для целой книги (возможно даже не одной), а не для статьи. Поэтому изложение, посвящённое гиганту мировой мысли (именно величина Маркса и его упор на критическую мысль требуют критического подхода), будет носить тезисный характер, тем более, что многие сюжеты уже развиты мной в книге «Биг Чарли, или О Марксе и марксизме».

В книгах и альбомах, посвящённых XIX в. Маркс — в первой пятёрке знаменитостей: Наполеон, королева Виктория, Дарвин, Маркс и Бисмарк. Все люди знаковые. Тем не менее, Наполеон скорее венчал водораздельную революционную эпоху 1789—1815 гг.; Виктория — это ультрадевятнадцатый век, впрочем, как и Бисмарк. Немного вылезает из «короба» XIX в. Дарвин, которому Маркс хотел посвятить «Капитал», а тот отказался, но вылезает именно что немного. С Марксом дело обстоит иначе: под знаменем идей этого человека, родившегося и умершего в XIX в., прошёл не столько его век, сколько следующий — XX.

В ХХ в. с Марксом по глобальности, всемирности значения и значимости может конкурировать только Ленин, но Ленин — это только ХХ в., а Маркс — и ХХ, и XIX, и, скорее всего, XXI в: как показывает рост публикаций последних 10—15 лет, интерес к Марксу растёт, я имею в виду — растёт на Западе. Это неудивительно: кризис, начавшийся в 2008 г., никуда не ушёл, его залили деньгами, но и только; оживления мировой капиталистической экономики не произошло — и, по всей видимости, не произойдёт, системный кризис капитализма, «подмороженный» и отодвинутый почти на два десятилетия разграблением Западом и их подельниками из бывшего социалистического мира, главным образом РФ, вступил в терминальную стадию. И оказывается: Маркс был прав — и по поводу учащения кризисов по мере «глобализации капитализма», и по многим другим поводам. Удивительно ли, что восторженные биографии Маркса пишут такие признанные идеологи мондиализма/глобализации как Жак Аттали (его книга о Марксе переведена на русский язык и издана «Молодой гвардией» в серии «ЖЗЛ»). Аттали увлекает в Марксе многое, в том числе и то, что импонировало в работах трирца симпатизировавшим ему А. Тойнби и Дж.Ф. Даллесу, — идея мирового правительства. Правда, согласно Аттали, идею эту реализует не пролетариат, а буржуазия, которой предстоит создать то, что в «Краткой истории будущего» он назвал «глобальной распределительной экономикой». По мере обострения мирового кризиса и нарастания всё менее управляемого глобального хаоса интерес к Марксу будет возрастать, тем более, что на Западе он воспринимается как часть западной — левой, антикапиталистической, радикально-критической, но западной интеллектуальной традиции.

В 1990 г. в Москве проходила международная конференция по проблемам крестьянства. Выступавший на ней Т. Шанин, обращаясь к советским учёным, сказал (цитирую почти дословно): «20 лет назад вы, советские учёные, говорили: „Маркс — гений, а Чаянов — дурак“. Но мы, западные учёные, не отдали вам Чаянова. Сегодня вы, советские учёные, говорите: „Чаянов — гений, а Маркс — дурак“. Но мы, западные учёные, не отдадим вам Маркса, потому что это часть нашей интеллектуальной традиции».

В силу нарастающего с начала 1990-х годов провинциализма обществоведческой науки РФ, широкое распространение в которой приобрели вульгарные и примитивные третьесортные схемы западной политологии, экономики и социологии, а также в силу объявленного государственного антисоветизма 1990-х в идеологии, Маркс, а нередко теоретическая проблематика вообще («большой нарратив») оказались выброшены; в моду вошли интеллектуальные карлики вроде Поппера, Хайека и др. — лилипутам лилипутово. В то время как в западных университетах, особенно элитарных, преподают Маркса и марксизм, в вузах РФ местной элите скармливают третьесортных мыслителей — и это понятно: полуколониальной элите ни к чему первый сорт, обойдётся третьим. В результате политэкономию в вузах РФ вытеснила убогая «экономикс» с её бухгалтерскими задачками, проблематику социальной теории — «конкретная» социология, ну а анализ идеологии, без которого невозможно вести информационно-когнитивные войны и, тем более, побеждать в них, вообще отсутствует.

Впрочем, рано или поздно Маркс вернётся и в Россию вслед за Сталиным и Лениным — именно в таком порядке. Шаги эти командоров революции и революционно-имперской государственности уже слышны: кто не глух, тот слышит.

ПРОРЫВЫ, ПРОРОЧЕСТВА ПРОВАЛЫ И ПОРАЖЕНИЯ

Маркс — это... почти всё: идеология, наука (научная теория) — как заметил Д’Амико, именно Маркс находится у истоков современных критических представлений о том, чем является общество, именно он задал новые направления социальных исследований. Маркс — это революционная практика. По степени влияния на массы марксизм — на грани религии: отмечая решающую роль Маркса в развитии европейского массового сознания эпохи Модерна, Б. де Жувенель пишет, что аналог мощнейшему посмертному существованию Маркса — только основатели великих религий.

Маркс — это потрясающие научные достижения, прорывы и пророчества и в то же время поразительные провалы и ошибки в теории, поражения в политике. Маркс — это удивительная любовь и дружба и не менее удивительная жестокость к близким (например, к младшему брату), соратникам (но, конечно же, не к Энгельсу), склонность к интриганству, в основе которой лежали властолюбие и скверный характер.

Да, Маркс, этот витальный еврей — выкрест из Трира с мефистофелевской копной волос и внешностью не то демона, не то (борода!) Карабаса-Барабаса, стремящийся преодолеть, изжить своё еврейство как социокультурную характеристику, был малоприятным субъектом: конфликтно-скандальный, злобно-ругачий, тщеславный (в ряде писем этот борец за права угнетённых с восторгом пишет о том, как его принимали в доме то аристократа, то финансиста — комплексы, ничто человеческое...). Всё это так. Однако — гений (а представители этой породы часто неприятны), который затеял всем нам большую эпоху.

Победы Маркса шли по линии интеллекта, науки. По практической линии — в основном поражения. Революция, о необходимости которой всё время говорил Маркс после 1848 г., так и не произошла, а Парижская коммуна «бородатого Чарли» не вдохновила, более того, удручила, а в чём-то весьма насторожила: парижские пролетарии и люмпены улыбнулись Истории смертельной улыбкой, и герр доктор напугался и стал с досады присматриваться к России с её крестьянской общиной. Поставить под контроль I Интернационал не удалось; попытки представить своих оппонентов — Герцена и особенно Бакунина — царскими шпионами (подлость, иначе не скажешь) не удались, да и сам I Интернационал как проект провалился. Марксу не удалось стать вождём мирового пролетариата — а он мыслил именно в мировых масштабах; учителем мирового пролетариата его провозгласили в нелюбимой им России после победы у нас революции — революции, которая по логике Маркса здесь вообще не могла произойти. Кстати, интересно было бы взглянуть на то, как могли бы схлестнуться Маркс и Ленин, окажись они современниками. Не схлестнуться не могли, ибо обоим было мало интеллектуальной игры, они были «очарованными странниками» власти, которая, похоже, завораживала их как Кольцо всевластия, precious («прелесть») толкиновского Голлума. Впрочем, пророки чаще всего связаны с властью и выступают либо как власть, либо как антивласть, т.е. власть со знаком «минус».

Западноевропейский пролетариат так и не стал могильщиком капитализма, окончательно провалившись в 1923 г. в Германии; пророчества Маркса в XIX в. не сбылись, а в ХХ — сбылись, но, повторю, в России, а не на Западе. Ленины и троцкие побеждали не в соответствии с пророчествами Маркса, но во многом вопреки им. А выглядело — и большевики это так и представляли — в соответствии с ними. Как тут не вспомнить фразу известного историка Голо Манна, сына Томаса Манна о том, что Маркс был эффективен и до сих пор остаётся таким, хотя его работа принесла не те результаты, которые он обещал.

С чем-то похожим мы имеем дело и в случае с интеллектуальным, научно-теоретическим наследием Маркса. Он не был философом, однако у его теории, бесспорно, были философские основания, идущие от Гегеля. Впрочем, после Гегеля философия в строгом смысле слова могла всерьёз развиваться по линиям Шопенгауэра, Ницше и Хайдеггера — явно не Марксов вариант.

Как экономист в узком смысле слова Маркс отчасти устарел к концу XIX в. — эпоха изменилась. Экономически «мир Маркса» перестал существовать к концу XIX в. И уже Бем-Баверк, этот «австрийский Маркс», убедительно критиковал различные аспекты теории Маркса. Критиковали и другие — по-разному и за разное. В том числе и за трудовую теорию стоимости.  Необходимо признать, что, несмотря на эрудированность прежде всего в экономической (политико-экономической) области, Маркс оказался наиболее уязвим (и наименее интересен) именно как профессиональный экономист. Прав Ж. Бодрийяр, считающий, что Маркс так и не смог довести до конца критику классической политэкономии, хотя связано это не только с экономической теорией Маркса. Впрочем, в слабости Маркса как экономиста я готов усмотреть и его силу, или, скажем так, эта слабость в качестве профессионального экономиста есть проявление силы Маркса, того главного в нём, в его теории, что делает его интересным и перспективным и в наши дни.

Я рад, что не один так думаю, а в хорошей компании, например, с Й. Шумпетером, чью точку зрения по причине её афористичности имеет смысл привести на языке оригинала. Назвав Маркса гением и пророком, Шумпетер заметил: «Гении и пророки обычно не преуспевают как профессионалы, если у них есть какая-то оригинальность, она часто обусловлена именно их узкопрофессиональным непреуспеянием».

В другой работе Шумпетер прямо говорит о том, что для него самое важное не качество экономических исследований Маркса как узкого специалиста, а его общая проницательность как человека, мыслителя; не столько сам экономический анализ и его результаты, сколько преданалитический познавательный акт.

Преданалитический акт — это прежде всего общий метод, теоретический подход; общая, но не специализированно-экономическая, а социально-историческая теория — разумеется, у кого она есть. У Маркса была, и уже это хороший ответ тем, кто обвиняет его в экономцентризме и экономдетерминизме. Маркс довольно рано понял, что экономическая теория сама по себе не может объяснить долгосрочного экономического развития, как сказали бы теперь, экономического развития в долгосрочной перспективе. Долгосрочная экономическая теория должна обладать историческим измерением, т.е. должна быть элементом более широкой и качественно более сложной и многомерной теории, чем экономика с её одномерным homo œconomicus. Как заметил всё тот же Шумпетер, среди первоклассных экономистов Маркс был первым, кто понял, как можно превратить экономическую теорию в исторический анализ «и как исторический нарратив можно превратить в histoire raisonnée... Это также отвечает на вопрос... насколько экономическая теория Маркса увенчалась успехом в реализации его социологической системы (set-up). Она не увенчалась успехом; в этой неудаче (и этой неудачей) она создаёт цель и метод».

Шумпетер, конечно же, прав в том, что сила Маркса — в его методе, в его научной программе, основанной на принципах историзма и системности, в его социально-исторической теории. Но прежде чем говорить о программе, теории и методе Маркса, необходимо начать с проблемы идеологии вообще и марксизма в частности, поскольку теория Маркса тесно связана с определённой идеологией.

ИДЕОЛОГ РЕВОЛЮЦИИ

Современность (Modernity) — насквозь идеологизированная эпоха. Но она не всегда была такой. Классовые битвы эпохи генезиса капитализма (сер. XV — сер. XVII вв., так называемое «раннее Новое время» или «длинный XVI век», 1453—1648 гг.) и его ранней стадии (1640—1770-е годы) велись под знамёнами религии — протестанты против католиков. И только в самом конце XVIII в. Дестют де Траси «изобретает» слово «идеология» (1796 г.), а в первой половине XIX в. оформляются три великие идеологии эпохи Модерна — консерватизм, либерализм, марксизм. Почему именно в это время и почему именно три? Разумеется, если употреблять термин «идеология» нестрого, то идеологий окажется больше, в принципе — сколько угодно: от «шовинистической идеологии» до «идеологии империализма». Однако если всякая идеология — система идей, то не всякая система идей — идеология. Так, идеологией не является религия — это принципиально разные формы организации духовной сферы. Они могут внешне походить друг на друга, могут выполнять сходные функции, однако по своей субстанции, по содержанию это различные сущности. Ихтиозавр, акула и дельфин имеют сходную форму, живут в одной и той же среде — водной, однако относятся к различным классам живых существ. На идеологию, как и на другие явления, распространяются принципы системности и историзма: те или иные сущности, выступающие как явления, характерны для систем только определённого класса и типа; любые явления историчны: они возникают, развиваются и отмирают. То же — с идеологией как явлением и с тремя великими идеологиями Модерна.

Возникновение феномена идеологии прямо связано с французской революцией 1789—1799 гг. В своё время это чётко зафиксировал И. Валлерстайн, отметивший, что в результате и после этой революции изменение (изменения) стало (стали) восприниматься как норма и неизбежность. Различия возникали по поводу отношения к этой норме/неизбежности, к её конкретной форме, однако сам процесс изменения как структурной реальности стал признанным социальным фактом. К тезису Валлерстайна о роли Французской революции я бы добавил тезис о значении английской промышленной революции.

Идеология таким образом появляется там и тогда, когда становится очевидным нормальность изменений и возможность в связи с этим конструировать будущее в соответствии с определёнными политическими целями и социальными (классовыми) интересами. Само изменение становится средством реализации этих интересов и достижения неких целей.

По отношению к изменению возможны две базовые позиции — отрицательная и положительная; в рамках последней возможны два варианта: положительное отношение к постепенным, эволюционным изменениям и таковое — к скачкообразным, революционным. В результате мы получаем три позиции, три возможных идейных реакции на неизбежность изменений:

1) отрицательное отношение, отсюда стремление затормозить их изменения, законсервировать насколько возможно — консерватизм;

2) положительное отношение к постепенно-эволюционным изменениям — либерализм;

3) положительное отношение к революционному изменению — марксизм.

Таким образом, базовых идеологий капиталистической эпохи — три. Все остальные носят либо производный характер (социализм, коммунизм), либо оформляются на стыке базовых идеологий, нередко вступая в конфликт с «родителями» (отношения национал-социализма с консерватизмом).

Разумеется, между тремя базовыми идеологиями Модерна существует ряд иных отличий, чем непосредственно отношение к изменению (позиция по поводу связей «коллектив — индивид», собственности и т.п.), однако все они так или иначе обусловлены главным — отношением к изменениям, на базе которого разрабатываются социальный проект будущего и политические средства его достижения.

Первым оформился консерватизм (в 1820—1830-е годы), затем — либерализм (в 1830—1840-е годы) и, наконец, марксизм (конец 1840-х — конец 1860-х годов). Если консерватизм формировался в условиях, когда Старый Порядок ещё был потрясён революцией, но, как показали А. Токвиль и И. Тэн, был ещё достаточно силён, по крайней мере во Франции; если либерализм формировался в самом конце того периода, который Э. Хобсбаум назвал «эпохой революций» (1789—1848 гг.), то марксизм формировался в «эпоху капитала» (Э. Хобсбаум), 1848—1873 гг. Однако поскольку сферы политики и идеологии, как правило (по крайней мере, в ядре капиталистической системы), в своём развитии запаздывают по сравнению с экономической и социальной сферами, получается, что консерватизм подводил итоги периода конца Старого Порядка и начала революции, а либерализм — периода наполеоновской империи, реставрации во Франции и 1810—1820-х годов в Великобритании. Ну а марксизм отражал время революционных бурь 1830—1840-х годов и эволюционного перелома 1850-х. Отсюда — не случаен революционно-переломный характер и марксизма как идеологии, и научной теории Маркса.

ЭПОХА БУРЬ

Время формирования марксизма является переломным во многих отношениях. Век, действительно, оказался вывихнут, и Маркс попытался его вправить; как — об этом позже, сначала — о вывихе, а точнее, о вывихах.

Время Маркса — это, во-первых, структурный кризис капитализма: переход от ранней стадии к зрелой, индустриальной: к концу 1840-х годов результаты индустриализации изменили даже ландшафт Великобритании и начали менять быт; в 1850-е годы индустриализация началась в наиболее развитых «неостровных» частях Запада — со всеми вытекающими социальными последствиями.

Во-вторых, по мере развития индустриализации, формирования наций и национальных государств «опасные классы» (полулюмпены-полупредпролетариат) начали превращаться в пролетариат, т.е. в класс — рабочий — капиталистического общества. В условиях капитализма превращение рабочих в класс означает интеграцию в буржуазное общество главным образом на условиях его хозяев — интеграцию как на социальном, так и на национальном уровне.

Создаётся впечатление, что Маркс ошибочно отождествлял «рабочий класс» с «опасными классами». Последним, действительно, нечего терять, кроме своих цепей. А вот «пролам» есть что терять, включая то национально-государственное образование, в которые их постепенно интегрируют и с которыми они начинают себя идентифицировать. Крах II Интернационала продемонстрировал это со всей очевидностью: национальное в нём взяло верх над классовым, и для «исправления стиля» понадобилось создание III Интернационала — Коминтерна. Однако всего лишь через 10 лет после его создания выявились противоречия между этой наднациональной структурой и интересами СССР как специфического государственного образования — кончилось это роспуском Коминтерна в 1943 г.

В-третьих, во второй половине 1840-х годов закончилась I волна кондратьевских циклов (1780-е — 1844/1851), точнее, понижательная фаза I волны (1810/17 — 1844—1851) и стартовала повышательная фаза (1848—1873) II волны (1848—1896). Это время совпало с тем, что я называю «длинными пятидесятыми» XIX в. (1848—1867/73), когда европейская мир-система превратилась в мировую капиталистическую систему (без дефиса), а Западная Европа — Великобритания (прежде всего) и Франция — стали превращаться в «коллективный Запад» как ядро этой системы. Это мир-систем может быть несколько, а вот мировая капиталистическая система — одна. В ХХ в. возникла альтернативная мировая система во главе с СССР — антикапиталистическая, однако из-за шкурно-социальных (квазиклассовых) интересов номенклатуры она не смогла сменить «анти» на «пост», иными словами, стать посткапитализмом, т.е. тем, что идеологически фиксировалось как коммунизм. Номенклатура выбрала застойный аттрактор и интеграцию в мировую капсистему, завершением этого процесса стали горбачёвщина и ельцинщина, но это отдельная тема. Здесь необходимо зафиксировать лишь то, что капиталистическая мировая система несовместима с мир-системами.

На момент окончательного превращения европейской мир-системы в мировую капиталистическую систему в мире сохранялись две огромные зоны, обладавшие чертами и характеристиками мир-систем — Россия и Китай. Поэтому неудивительно почти хронологическое совпадение англо-французской агрессии против России (Крымская война, 1853—1856) и Китая (2-я Опиумная война, 1856—1860). Значительных геополитических целей в этих войнах Запад не достиг, а вот политико-экономические налицо: Россия и Китай утратили характеристики мир-систем и начали включаться в мировую капиталистическую систему: Китай, по крайней мере, его наиболее развитая, прибрежная часть — в качестве полуколониально зависимой периферии, с Россией дело обстояло сложнее. Даже после Крымской войны она сохранила не только суверенитет, но и статус великой державы. В то же время начала расти зависимость страны от западного капитала, а сама Россия стала превращаться в сырьевой придаток Запада как ядра мировой капиталистической системы.

Крымская и 2-я Опиумная войны — далеко не единственные события «длинных пятидесятых», ставших переломом и истории, и XIX в., и эпохи Модерна, и капитализма. Они начались революцией 1848 г. во Франции, которая затем перекинулась в другие страны «неостровного Запада» (Германия, Австро-Венгрия). За этим последовали инспирированный британцами бонапартистский переворот во Франции (1851 г.), восстание сипаев в Индии (1857 г.), война Австрии с Италией и Францией (1858—1859), объединение Италии (1859—1870); движение в Германии за её объединение (1862—1870); отмена крепостного состояния в России (1861), Гражданская война в США (1861—1865); война Австрии и южно-германских государств Пруссией и Италией (1866); реставрация Мэйдзи в Японии (1867—1868); Франко-прусская война (1870—1871); Парижская коммуна (1871); образование Германской империи — Второго рейха (1870—1871); крах лондонской фондовой биржи и начало экономической депрессии, которая завершилась в 1896 г. и серьёзно подорвала позиции Великобритании в качествен политико-экономического гегемона. Об этом свидетельствовали и два символических события, одно из которых произошло в «длинные пятидесятые», а другое — уже после их окончания.

В 1871 г. в Лондоне был опубликован политико-фантастический рассказ полковника Джорджа Чесни «Битва под Доркингом». В нём рассказывается о германо-британской войне, причём немцы высаживаются на остров и начинают его завоевание. Появление рассказа с таким содержанием свидетельствует о начале утраты гегемоном мировой системы психологической уверенности в себе — невозможно представить появление такой публикации ни в 1820-е, ни даже в 1860-е годы. Однако на рубеже 1860—1870-х мир изменился. Немцы были не единственными, кто бросил вызов Великобритании. То же сделали американцы, пока только в экономической сфере. Символом подъёма США, в значительной степени обусловленного ограблением Севером побеждённого в Гражданской войне Юга, стало проведение в 1876 г. Всемирной выставки в Филадельфии.

Таким образом, марксизм отразил бурную эпоху 1830—1840-х годов, а формировался в ещё более бурную эпоху 1850—1860-х годов. За это время, особенно между 1848 (публикация «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса) и 1867 г. (выход в свет I тома «Капитала») мир стремительно и неузнаваемо изменился — эту революционную стремительность и отразили марксизм и Маркс, который себя марксистом не считал.

...В конце 1991 г. мой хороший знакомый, блестящий венгерский интеллектуал и учёный, эмигрировавший в 1956 г. в США, ученик Д. Лукача Ференц Фехер написал мне: «В перерыве, возникшем в процессе нашей корреспонденции, рухнул коммунизм». Дело в том, что, отправив письмо Ференцу летом 1991 г., я по ряду причин получил ответ только в конце декабря того года. Перефразируя Фехера, можно сказать: «Между „Манифестом...“ и „Капиталом“ старый мир рухнул и капитализм изменился».

Марксизм, теория Маркса возникли и сформировались в крайне изменчивое, нелинейное время (это отличает марксизм и от консерватизма, и от либерализма), и это не могло не придать марксизму тот динамичный характер, который сделал его главной идеологией ХХ в. — век XIX оказался слишком медленным для марксизма, ХХ-й подоспел как раз, а потому самое время сказать несколько слов о теории и научной программе Маркса. Речь действительно идёт о кратком наброске — нельзя объять необъятное, тем более в объёме статьи.

ТЕОРИЯ ЗАПАДНОГО СУБЪЕКТА

Когда-то Ленин в качестве основных источников марксизма определил английскую (точнее сказать — шотландскую) политэкономию, французский социализм (точнее — политическую теорию в виде социализма) и классическую немецкую философию. Разумеется, речь идёт не о сумме, а о целом, в котором политэкономия, политическая наука и философия сняты (в гегелевском смысле «снятия» — Die Aufhebung).

Три указанные национально обусловленные формы знания были интеллектуальной реакцией конкретных, отдельно взятых стран/обществ на те проблемы, которые поставил перед ними капитализм. Синтезируя всё это в нечто единое, Маркс стремился создать общеевропейскую (по тем временам и в соответствии с распространёнными тогда взглядами — общемировую) теорию социально-исторического развития. При этом данная теория мыслилась в качестве не просто альтернативной политэкономии или социологии, а альтернативной буржуазной науке формы организации социального знания, альтернативной обществоведческой науки. Другое дело, что реально получилось у Маркса, у представителей марксистской традиции на Западе и в СССР, но это отдельная тема.

Синтетически-объединяющий (в отличие от характерных для консерватизма и тем более либерализма схем) характер теории Маркса проявился не только в «трёхсоставной» основе. В своё время философ В. Соловьёв заметил, что характерной чертой европейской мысли является гипостазирование частностей: диалектика/метафизика, идеализм/материализм — с дальнейшим дроблением и акцентированием (гипостазированием) «дробей». Маркс нарушил эту традицию, более того — повернул вспять: конструируя свою теорию, он пошёл по пути объединения частностей, причём таких, которые нередко выступали элементами разных оппозиций (например: диалектика, но материалистическая; именно так, а не диалектический материализм). Тем самым теория Маркса и марксизм в научном аспекте этой идеологии опять, но уже иначе и в другой плоскости оказывались на пересечении нескольких основных направлений развития европейской теоретической мысли. И опять выходит, что Маркс стремился к созданию квинтэссенциальной или общей европейской теории, квинтэссенциального, общего европейского метода познания социальных явлений, которым и стала для него комбинация материализма и диалектики.

Возможно, именно эта тенденция к разработке «гомогенезированной», квинтэссенциальной, целостной теории европейского развития, европейского исторического субъекта была одним из первых признаков, симптомов упадка или, по крайней мере, кризиса европейской «локальной» цивилизации.

Превращение «европейской мир-экономики» в мировую капиталистическую экономику, выход Европы (Запада) в мир в качестве некой целостности — ядра этого мира, в которой, насколько это можно, устраняются различия и снимаются противоречия между локально-национальными «частностями», включая традиции мысли, — по-видимому, всё это и нашло отражение в Марксовом опыте концентрации, синтезирования, объединения «гипостазированных» частностей в целостность. Трансформирующаяся в Запад, в ядро мировой капиталистической системы Западная Европа (а не просто Великобритания) превращалась в нового субъекта этой системы — субъекта мирового качества, который в противостоянии системе в целом и отдельным её элементам (зонам) в частности выступал как единый, цельный. По отношению к этой целостности различные локально-национальные традиции выступали в качестве лишь её аспектов, оставаясь внутри самой этой целостности, взятой не как мировой субъект, а как цивилизационный локус в качестве элементов, составляющих целое и неперемолотых им. Перед нами нетождественность Запада (Европы) самому себе как целого — целому, взятому в разных ипостасях, и как целого — совокупности элементов. Маркс своей теорией и в ней самой зафиксировал, помимо прочего, эту нетождественность.

Таким образом, с самого начала теория Маркса конструировалась как теория западного субъекта. Но субъект этот был, во-первых, системообразующим элементом капиталистической системы, а потому, во-вторых, не был социально единым, однородным, а распадался как минимум на два класса — буржуазию и пролетариат. Сам этот факт вёл к существенной модификации теории Маркса, её субъектных качеств. Но обо всём по порядку, и я попрошу читателя немного напрячь мыслительные усилия, поскольку несколько ближайших страниц в силу важности их содержания — не самое простое чтение.

ЧЕЛОВЕК РОТШИЛЬДОВ?..

Уже в «Тезисах о Фейербахе», в одиннадцатом из них («Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»), Маркс заявил активный субъектный характер своей теории — как руководства к действию некоего субъекта. Теория Маркса планировалась как теория определённого субъекта для организации определённого субъектного действия. В соответствии с этой задачей вырабатывались определённые принципы, закладывался методологический фундамент, но построилось на этом фундаменте нечто другое, чем планировал исходно доктор Маркс. Ему не удалось создать то, к чему он стремился, хотя путём, который он планировал, но не прошёл, можно пройти — речь об этом пойдёт ниже. Логика идеологии и политических установок Маркса, а также общий дух эпохи обусловили деформацию и сужение теории Маркса, а также качественное изменение её содержания.

Поскольку социальная теория Маркса развивалась в русле его идеологии, в тесной связи с ней, в центре внимания Маркса оказался определённый исторический субъект — класс пролетариев, отрицавший, по мнению герра доктора, буржуазное общество и его ценности — буржуазные, национальные, общечеловеческие. Так как главным было освобождение пролетариата именно как класса, т.е. коллективно, то сама логика идеологического дискурса и политической борьбы вела Маркса к максимальному вниманию к коллективному субъекту, а индивидуальная субъектность вытеснялась на задний план — и как менее важная и интересная, и как помеха общему делу. Эта же логика вела Маркса ко всё большему пренебрежению индивидуальным субъектом, т.е. личностью, что неоднократно отмечалось исследователями, хотя далеко не всегда объяснялось адекватным образом. Трирец свёл личность к совокупности общественных явлений, точке их пересечения. Но личность и жизнь самого Маркса опровергают подобную интерпретацию.

Далее. Поскольку Маркса интересовали коллективные действия угнетённого класса, его борьба — Sein Kampf, системное в субъекте, то в самой деятельности субъекта на первый план выходили системные черты, и именно к ним, на них разворачивалась теория, теоретическая система — что бы ни обещал метод. Кроме того, поскольку в центре внимания Маркса была классовая борьба пролетариата и буржуазии как двух коллективных субъектов, а также борьба пролетариата против буржуазии и буржуазного общества в целом, сама субъектная тематика приобрела в его теории в значительной мере негативный характер, а теория субъекта оказывалась в большей степени теорией отрицания субъектности (буржуазного) общества, одним из его элементов. Главный субъект капиталистического общества — капитал в лице его персонификатора, буржуазии, становился объектом отрицания; получалось, что антикапитализм, антибуржуазность принимали форму антисубъектности, отрицания любых ценностей, кроме пролетарских. Но поскольку в обществе доминируют идеи и ценности господствующего класса, ценности пролетариата — это тоже ценности буржуазного общества, буржуазные ценности, но модифицированные, вывернутые наизнанку, чаще всего заземлённые на материальное. Это не плохо и не хорошо — это реальность. Как заметил Дж. Оруэлл, если для американского социалиста-интеллигента социализм — это вопросы теории и ценностей, то для социалиста-рабочего — лишняя бутылка молока для ребёнка. Именно материальные ценности Маркс сделал центральными в своей идеологии (и теории), придав им статус коммунистических и проинтерпретировав таким образом. Получилось, что коммунистические, пролетарские ценности — это в значительной степени буржуазные ценности со знаком минус, сфокусированные на материальной сфере в самом узком смысле слова. В этом смысле есть резон в мысли, которую высказала автор очень женской и в целом слабой (но не такой слабой как «Марксова религия революции», Г. Норта, Екатеринбург, 1994) книги о Марксе Ф. Леви. По её мнению, в теории Маркса пролетариат оказывается отражённым, зеркальным образом буржуазии.

В центре исследования Маркса находилось капиталистическое общество, капиталистическое производство, в котором отдельный человек (рабочий, индивидуальный субъект труда) превращается функционально в элемент техники, объективных условий, становится орудием машины: не индивидуальный рабочий применяет условия труда, а, как писал Маркс, машинная система, «условия труда применяют рабочего». Реальным субъектом производства выступал совокупный рабочий (опять же коллективный, а не индивидуальный субъект). Кроме того, поскольку при капитализме овеществлённый труд господствует над живым, внимание Маркса было сконцентрировано прежде всего на предметно-вещественных («объективных») факторах и условиях производства. В результате в рамках и на языке своей политэкономии Маркс часто ставил и решал вопросы экономической теории капитализма, в которых он нередко бывал слабее профессиональных экономистов; к тому же иногда Маркс некритически заимствовал у либеральной социальной теории то, что не имело права на существование в его теории, противоречило её логике.

Но прежде, чем говорить о некритических заимствованиях отмечу один факт. Интересно, что, разрабатывая проблематику капитализма, Маркс сконцентрировался на проблемах промышленного капитала, пренебрегая или оставляя на втором плане финансовый капитал. На первый взгляд это логично, поскольку в центре теории Маркса — производство, производительные силы. Однако при более пристальном взгляде, при анализе системы в целом выясняется, что почти весь XIX в. финансовый капитал господствовал над промышленным, а во многих случаях диктовал свою волю правительствам крупнейших европейских государств. В 1818 г. — том самом, когда родился Маркс, — Ротшильды впервые «нагнули» правительства Франции, Пруссии и Австро-Венгрии. На конгрессе в Аахене решался вопрос о том, кто даст взаймы Франции 270 млн франков для погашения ею военного долга державам-победительницам. Вопрос считался практически решённым — это должен был быть банк либо Бэрингов, либо Увара. Ротшильды пытались «перетянуть одеяло» на себя, однако им, ещё не умевшим в то время носить модную одежду, говорящим с еврейским акцентом, отказали в аудиенции и герцог Ришелье, и Меттерних, и Харденберг. И вдруг 5 ноября 1818 г. начал падать ранее повышавшийся курс французских государственных облигаций займа 1817 г. Падение приобрело такую скорость, что в цене начали падать и другие облигации и ценные бумаги — обвал стал угрожать не только Парижской бирже, но и многим, если не всем, крупным биржам Европы. То была работа Ротшильдов: в течение нескольких недель они скупили облигации конкурентов, а затем выбросили их по низкой цене — нокаут! Ришелье, Меттерних и Харденберг изменили своё отношение к Ротшильдам, начали их принимать, а между собой быстро договорились отказать Бэрингам и Уварам. В 1820—1860-е годы европейский финансовый капитал, прежде всего Ротшильды, ещё более упрочил свои позиции в капсистеме.

Маркс не мог этого не знать, как не мог не знать и того, что забастовки как форма классовой борьбы рабочих выгодны финансистам — они ослабляют промышленников и усиливают их зависимость от финансового капитала. Чем объяснить недостаточное внимание Маркса к финансовому капиталу? Тем, что он каким-то образом был связан с Ротшильдами — информация об этом циркулировала, однако вопрос нуждается в дополнительном исследовании. В конце концов, возможно, у Маркса были свои исследовательские преференции. Ну а теперь к вопросу о некоторых некритических заимствованиях.

ОГРАНИЧЕННОСТЬ РЕВОЛЮЦИЙ

Одно из некритических заимствований Марксом у буржуазного либерального обществоведения — понятие буржуазной революции. Разумеется, в конечном счёте главным бенефициаром революций эпохи капитализма в его ядре (прежде всего) становилась буржуазия. Однако, во-первых, это не значит, что она была ударной силой революций — даже в революциях 1848 г. этой силой были трудящиеся докапиталистического, доиндустриального типа и реально их. Как здесь не вспомнить тезис Б. Мура о том, что великие революции рождаются не из победного крика выходящих классов, а из предсмертного рёва тех классов, над которыми вот-вот должны сомкнуться волны прогресса — буржуазного. Этот рёв, его энергию и использует буржуазия, недаром по поводу революции 1848 г. и её результатов Маркс и Энгельс написали, что теперь мы понимаем, какую роль в революциях играет глупость и как мерзавцы её используют.

Во-вторых, как писали ещё в «Немецкой идеологии» сами Маркс и Энгельс, класс (слой или группа, добавлю я), совершающий революцию, выступает не как класс, а как представитель всего общества, как представитель «всеобщих» интересов. Эта «всеобщность» есть результат того, что интерес данного класса (слоя, группы) до поры более или менее связан с интересом всех остальных негосподствующих классов. «На полях» авторы «Немецкой идеологии» отмечают: «Всеобщность соответствует: 1) класс contra (против) сословие; 2) конкуренции, мировым сношениям и т.д.; 3) большой численности господствующего класса; 4) иллюзии общих интересов. В начале эта иллюзия правдива; 5) самообману идеологов (подч. мной. — А.Ф.) и разделению труда».

Иными словами, на какое-то, довольно короткое, но весьма плотное, насыщенное время «ударником» революции выступает субъект, объединённый единым интересом. Интерес этот носит негативный по отношению к существующей системе характер, в случае победы он начинает наполняться позитивным содержанием и тут-то и начинается «использование глупости мерзавцами», новые «толстяки» либо берут верх над «просперо» и «тибулами», либо последние сами превращаются в новых «толстяков». В любом случае революция есть субъектный акт и процесс, обретающий отчётливые системные классовые характеристики только впоследствии. Время революций — это формально краткий миг по сравнению с этим «впоследствии». Однако по своему удельному хроновесу этот краткий миг — «миг-вечность» субъектного взрыва — почти не уступает длительному системному ходу вещей, наступающему после него. Этот миг из разряда шагов, которые длиннее жизни. Поэтому о «буржуазной революции» мы должны говорить очень осторожно, к этому разряду «на 100%» можно отнести только одну революцию — «славную» 1688 г. в Англии, сделанную буржуазией и для буржуазии.

Понятно, что схема «буржуазная революция» нужна была Марксу для обоснования пролетарской революции и её неизбежности. Однако: а) он сделал это с нарушением своих же методологических принципов анализа диалектики субъекта и системы; б) пролетарских в строгом смысле этого слова революций не было так же, как и «строгих» буржуазных революций. По сути это в конце жизни признал Л. Троцкий, написавший: «Мы вынуждены будем признать, что дело [...] во врождённой неспособности пролетариата стать правящим классом». И это естественно: пролетариат никогда не был полноценным субъектом антикапиталистической революции.

Два — внешне — парадокса: 1) чем ближе к ядру капсистемы, тем меньше революционная активность пролетариата, тем меньше успех антикапиталистических революций; 2) чем дальше от ядра капсистемы, чем меньшую долю трудящихся составляет пролетариат, тем успешнее антикапиталистические революции.

Однако парадоксальность эта — внешняя. На самом деле всё логично: в ядре капсистемы у интегрированного в индустриальную и национально-государственную систему, а следовательно дисциплинированного и в той или иной степени пропитанного господствующими ценностями — буржуазными (уважение к собственности, к накопленному, овеществлённому труду, т.е. к вещественной субстанции, к времени — упорядоченному времени, т.е. к порядку и т.д.) есть жёсткий ограничитель его революционности. Это сам капитал как овеществлённый труд, капиталистическая собственность вообще и капитал как собственность в качестве её элемента. Это очень хорошо понимали внешние по отношению к ядру капсистемы, к Западу наблюдатели и мыслители, прежде всего русские — Герцен, Данилевский, Тихомиров.

Ограничусь одной цитатой из воспоминаний Л. Тихомирова. Путешествуя по Западной Европе (Франция, Швейцария), он писал: «Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной, склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне все это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме дела, потому что он при самом деде два-три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное... И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут, как моллюски в коралловом рифе».

Из сказанного Тихомировым следует: революция может сокрушить только социумы, обладающие небольшой вещественной субстанцией, те, в которых накопленный труд (капитал и есть накопленный, овеществлённый труд, реализующий себя как самовозрастающая собственность) не задавил живой труд и его формы организации. Это ясно при взгляде на мир ядра капитализма извне, герр доктор Маркс смотрел изнутри и потому ожидал пролетарскую революцию, отождествляя к тому же с пролетариатом «опасные классы», живущие в социальной зоне со слабым «содержанием» накопленного труда.

Абортивная революция 1923 г. в Германии со стеклянной ясностью показала неготовность, пожалуй, самого организованного пролетариата Запада крушить «вещественную субстанцию» ради победы революции и построения социализма. Э. Хемингуэй, который в качестве репортёра был в Германии в 1920-е годы, описывает следующую историю. Полиция окружила шахту, в которой забаррикадировались шахтёры. Началось «стояние», переговоры, ни одна из сторон не шла на уступки. Хемингуэю разрешили спуститься в шахту, взять интервью. Во время интервью Хемингуэй спросил немецких пролов, почему они не пригрозят взрывом шахты власти, если та не пойдёт на уступки. Реакция немецких шахтёров была такова: как можно? Это же результат труда многих поколений! Наконец, это собственность. Недаром Бухарин, издеваясь, говорил, что во время событий 1923 г. немецкие рабочие убегали от стрелявших в них полицейских, стараясь не затоптать газон.

Разумеется, согласно Марксу, антикапиталистическая революция должна была быть не только пролетарской, но иметь мировой характер и стартовать в наиболее развитых странах.

МЕТОД ПРОТИВ СИСТЕМЫ

Ещё одним заимствованием Маркса у буржуазной политэкономии, точнее, у Д. Рикардо, была трудовая теория стоимости. Разумеется, стоимость создаётся в процессе труда самим трудом. Однако не только трудом. Физиократы верно отметили роль природы в этом процессе. Маркс говорил о производительных силах природы; в марксистской традиции В.В. Крылов развил эти идеи в теорию естественных (натуральных) производительных сил. Однако в процесс создания стоимости эти силы, включаемые человеком в социальный процесс, Маркс не включил, ограничившись трудом, т.е. рабочей силой человека.

Далее. На создание стоимости влияют организационные факторы, внеположенные труду, точнее, действительному процессу производства как одной из пяти фаз совокупного процесса общественного производства (распределение факторов производства; действительный процесс производства; распределение продуктов производства; обмен» потребление).

Здесь же необходимо отметить и роль внеэкономических факторов и в создании стоимости, и в её распределении. Когда мы говорим о необходимой и прибавочной частях создаваемого продукта, т.е. о необходимом продукте и прибавочном продукте, проведение грани между ними, отделение одного от другого в производственно-экономическом плане теоретически вполне возможно, и это разделение работает. Однако поскольку, как заметил П. Кузнецов, КПД любой энергетической системы не может быть больше единицы, некая надстройка «прибавочный продукт» над создаваемым продуктом физически невозможна. Но она, добавлю, возможна социально. Не теоретически, а в реальности грань между тем, что считать «необходимой», а что считать «прибавочной» частями созданного продукта проводилась внеэкономическим, волевым способом. Эта внеэкономичность определялась несколькими факторами: силовой «сделочной позицией» господ, соотношением сил «верхов» и «низов», обычаем, минимумом выживания при ведении данного типа хозяйства и отношением трудящихся к власти, обусловленное тем, насколько она уважает их право на существование (в крестьянских обществах — это «моральная экономика крестьянина», строящаяся на иных принципах, чем политэкономия капитализма). Иными словами, в реальности различие между необходимым и прибавочным трудом не столько определяется узкопроизводственным образом, сколько является проекцией соотношения социальных (классовых) сил и обычаями, учитывающими «моральную экономику». Маркс, однако, упирал на экономически-производственный характер данного различия и тем самым нарушал свой метод, свои методологические принципы.

Ещё один вопрос. Суть в следующем. Согласно схеме Маркса, переход от одной формации к другой происходил в результате того, что производительные силы перерастали производственные отношения, происходила социальная революция — переход к новой формации. Однако если бы всё это было действительно так, то уровень развития производительных сил новой формации уже в самом начале её существования должен был превосходить уровень развития производительных сил старой формации на её поздней стадии. В истории всё обстояло с точностью наоборот. Феодализм достиг уровня развития производства поздней античности только в XI — начале XII в.; капитализм достиг уровня развития производства позднего («высокого») феодализма (середина XIII — середина XIV в.) только в начале XVIII в. Налицо нечто противоположное тому, о чём писал Маркс. Вслед за кризисом старой формации наступал не взлёт, а упадок в течение нескольких веков; упрощение, варваризация, архаизация социальных отношений как средство и форма адаптации к кризису. И только потом, на основе новых социальных (производственных) отношений, новых форм социального контроля оформлялась новая система производства.

Как мог Маркс — блестящий ум и отменный знаток истории — упустить из виду этот факт? В принципе в рамках его теории эта загадка разрешима. Дело в том, что Маркс не сводил производительные силы к вещественным факторам, «железкам»; он писал о естественных производительных силах, о социальных и духовных производительных силах, причём субординация не укладывается в примитивную схему «базис — надстройка», а носит вариативный характер. Производственные отношения выступают как производная форма социальных производительных сил и межсистемные («межформационные») сдвиги — это сдвиги прежде всего в конструкции и комбинации этого типа сил. Однако сам Маркс нигде и никогда этот свой методологический принцип не применил, оперируя производительными силами как чем-то вещественным — всё то же противоречие метода и системы.

НОРМА ИЛИ ОТКЛОНЕНИЕ?

В работах Маркса, как мы видим, нередко присутствует то же противоречие между методом и системой, отмеченное исследователями, например, в работах Гегеля. В методологии Маркса акцентируется роль внеэкономических факторов в качестве определяющих социальную суть того или иного общества как системы. Общество в целом и есть совокупный процесс общественного производства. Как подчёркивал сам Маркс, специфика любого совокупного процесса определяется фазой распределения факторов производства, предшествующей действительному процессу производства. Это распределение носит внеэкономический характер, и даже капиталистическому накоплению (и производству) предшествует, как показал Маркс в 24-й главе I тома «Капитала», первоначальное накопление, т.е. силовой передел (огораживания, в ходе которых крестьян сгоняли с земли; пиратство и т.п.). И это естественно: в соответствии с диалектикой, будь то гегелевская или материалистическая, в основе любой системы лежат внесистемные предпосылки; как любил говорить Гегель, когда вещь начинается, её ещё нет. В системе же Маркса внеэкономические факторы отступают на второй план даже в том случае, если речь идёт о производственных внеэкономических факторах.

Методологическую суть социальной теории как научной программы Маркса В.В. Крылов сформулировал следующим образом:

— во-первых, характером производительных сил (т.е. структурой всего общества, обусловленной его отношением к природе) объясняет структуру производственных отношений (т.е. структуру всего общества, обусловленную отношением людей друг к другу);

— во-вторых, отношениями распределения факторов производства объясняет отношения распределения продуктов труда;

— в-третьих, в пределах собственности на факторы труда из отношений по поводу средств труда выводит отношения по поводу рабочей силы;

— в-четвёртых, характером присваиваемого объекта обусловливает и определяет характеристику самого присваивающего и неприсваивающего субъекта.

Внимательный анализ этих принципов позволяет понять, что экономику Маркс методологически рассматривал как элемент целого. В то же время, поскольку в центре его внимания был капитализм как система, в которой производственные отношения носят экономический характер (и это при том, что в случае тех зон за пределами Запада, где капиталу не противостоял наёмный труд, капитал вырождался в ту или иную форму богатства, а сам капитализм создаёт от себя докапиталистические уклады, которых до него в этих зонах не существовало — плантационное рабство, латифундии и т.п.), в своей системе он акцентировал их значение, нередко перенося это на принципиально иные ситуации. И тем не менее, капиталоцентризма у Маркса не так много, отдельные случаи корректируются его методом.

Принципы историзма и системности, а также Марксов метод восхождения от абстрактного к конкретному позволяют создавать модели не только современного Марксу капиталистического общества и не только его более поздних форм, но также докапиталистических социумов и общества системного антикапитализма — СССР. Другое дело, что западные советологи, советские истматчики и постсоветские политологи, социологи и экономисты компрадорского типа не просто не использовали такую возможность, но принципиально от неё отказались. А ведь Маркс удивительно точно предсказал ряд тенденций развития капитализма на его поздней стадии. Только один пример. Маркс писал, что по мере всё большего охвата мира капитализмом экономические кризисы будут становиться всё более частыми и сильными, пока не сольются в один всемирный кризис. Мы это видим воочию. В условиях глобализации происходит не просто учащение и усиление кризисов, сама глобализация — это перманентный терминальный кризис капитализма.

Во второй половине ХХ в. было немало «спецов», поспешивших пнуть Маркса за его тезис о нарастании относительного и абсолютного обнищания в условиях капитализма. В качестве контрпримера приводили Запад 1945—1975 гг., т.е. большей части второй половины ХХ в. Фальшивка здесь заключается в следующем.

Начну с того, что мерить абсолютное и относительное обнищание трудящихся, ограничиваясь ядром капсистемы, т.е. зоной, куда притекает, перекачивается прибыль — грубая ошибка. Данный вопрос должен ставиться и исследоваться в масштабах мировой системы капитализма в целом, т.е. включая те зоны — а их большинство, — откуда прибыль изымается. Капитализм — это не только США, ФРГ, Люксембург и Швеция, это также Гаити и Колумбия, Нигер и Конго, Бангладеш и Филиппины, т.е. не только ядро, но также периферия и полупериферия. При таком подходе оценка, данная Марксом, оказывается верна. Это что касается проблемы пространства. Теперь о времени.

Выставлять период 1945—1975 гг. и вообще второй половины ХХ в. в качестве нормы состояния капиталистической системы, как это делали и делают на Западе пропагандисты-апологеты капитализма, а у нас — сначала перестроечная шпана, а затем её малообразованные постсоветские последыши — в лучшем случае грубая ошибка, в худшем — фальсификация и ложь.

«Славное тридцатилетие», как называли французы отрезок истории Запада между 1945 и 1975 гг., ставшее периодом быстрого экономического роста, расцвета среднего слоя и подъёма «welfare state» (государства всеобщего социального обеспечения) было не нормой, а отклонением от нормального развития капитализма, краткосрочным исключением из долгосрочного правила. Об этом уже немало написано, одна из последних работ — научный бестселлер одного из крупнейших специалистов по проблеме мирового социально-экономического неравенства Т. Пикетти «Капитал в XXI веке». Пикетти убедительно показал, что «славное тридцатилетие» было исключительным периодом в истории капитализма, когда экономическое неравенство в ядре капиталистической системы несколько снизилось, а с конца 1970-х годов по мере развёртывания неолиберальной контрреволюции стало расти, постоянно ускоряясь. С начала XXI в. рост неравенства приобрёл галопирующий характер: богатые богатеют, бедные беднеют во всём мире. Формируется общество, которое социологи охарактеризовали «20:80»: 20% богатых и сверхбогатых, 80% бедных и нищих — и никакого среднего слоя.

Главной причиной того, что в послевоенный период буржуины решили немного поделиться со средним слоем и верхушкой рабочего класса, было существование СССР, системного антикапитализма, который вплоть до конца 1960-х годов воспринимался в мире в качестве успешной альтернативы капитализму. В связи с этим верхушке капсистемы приходилось отклонять развитие последней от нормы — «железной пяты» — в социалистическую сторону. А пропагандистски этот отклоняющийся, девиантный капитализм с квазисоциалистической социальной косметикой выставлялся как норма, как демократический гуманный строй, противостоящий «советской тоталитарной системе». С конца 1970-х годов по мере, с одной стороны, ослабления СССР, а с другой стороны, давления на истеблишмент квазисоциалистической бюрократии welfare state левых партий и профсоюзов, за которыми стояли определённые сегменты среднего слоя и рабочего класса, буржуазная верхушка перешла в контрнаступление как внутри своих стран (неолиберальная контрреволюция), так и на международной арене (рейгановское наступление на СССР, нацеленное на перехват исторической инициативы у Советского Союза). После разрушения СССР, когда верхушке буржуинов уже не надо было откупаться от своих «мидлов» и «пролов», капитализм вернулся к своей «железопятной» норме неравенства. Это и показал Пикетти, доказав своим исследованием правоту Маркса.

10

Маркс не любил Россию — это факт. Причём не только как царизм и самодержавие — в этом пытаются убеждать его вульгарные апологеты, — но и как страну славян. И Маркс, и Энгельс относились к славянам как к менее развитому, менее историчному народу, чем западноевропейцы, прежде всего немцы. Ну что же, более или менее скрытый расизм по отношению к славянам, к русским всегда был характерен для части западных мыслителей. Нас в данном контексте это не должно волновать: зафиксировали и запомнили хорошенько. К Марксу, его теории, к марксизму нужно подходить инструментально. Во-первых, как к недостроенной конструкции социального знания альтернативного буржуазному. Во-вторых, как к идейно-информационному, а ещё точнее — психоисторическому оружию в борьбе с Западом. Когда-то Константин Леонтьев заметил, что чехи — это то оружие, которое славяне отбили у немцев и против них же повернули. Так же нужно использовать созданный на Западе марксизм. Только нужно поставить его с ног на голову, т.е. проделать то, что в своё время сделал Ленин. Эта задача тем более своевременна, что наступает Время Маркса.

Объятый кризисом современный мир словно рвёт на части и выбрасывает одновременно в несколько различных эпох. Одна из них — «эпоха революций» (1789—1848), сформировавшая Маркса и марксизм. Тогда основная масса низов ещё не превратилась в рабочий класс, а представляла собой «опасные классы». Сегодня бóльшая часть низов в капсистеме — это уже не рабочий класс, а прекариат («хрупкий класс») и маргиналы — круг истории повернулся на 180º: 2018 г. оказался ближе к 1818-му, чем к 1918-му! Рассасывается и средний слой, подъём которого начался в середине XIX в., аккурат во время написания «Капитала». Верхи капсистемы переживают кризис, зеркальный правда уже не Времени Маркса, а Времени Босха, Брейгеля-старшего и Дюрера: «Большие рыбы пожирают малых», «Рыцарь, смерть и дьявол».

Совмещение времён Маркса и Босха наводит на интересные мысли: хронолинейка, линейное время капитализма с его прогрессом сворачивается в хронолист Мёбиуса, в цикл — и мы попадаем в мир Тойнби, Вико и ибн-Хальдуна. Кстати, анализ последних четырёх фаз поколений деградации правящих верхушек арабских политий, воспроизведённый по-своему Т. Манном в романе «Будденброки», весьма пригодится в анализе деградации и подверженности психическим эпидемиям правящих верхушек нынешнего Запада. Ибн-Хальдун также писал о переселении племён бедуинов, резавших старую, разжиревшую и разложившуюся элиту. А разве не новое переселение народов — целых кланов с Ближнего Востока и из Африки в Западную Европу мы видим сегодня? Они прибывают и превращаются в то, что Тойнби называл «внутренним пролетариатом», но пролетариатом не в капиталистическом, а в древнеримском смысле — те, кто существует и плодится, не работая, на подачки государства.

Выходит, весь прогресс буржуазного Запада был всего лишь короткой прямой линией внутри длинного исторического цикла, переходящего на наших глазах в регрессивную фазу; причём в эту фазу одновременно переходят сразу несколько циклов различной длительности, но переходят одновременно, образуя мощнейший, небывалый в истории волновой резонанс.

Как знать, не является ли Маркс последним — светским — пророком линейного Времени авраамических религий, фиксирующим, что время этого Времени подошло к концу, линейка сворачивается и наступает время циклического Времени старых, умудрённых опытом цивилизаций — ведического кластера (нашей древневедической, индийской, древнегреческой и др.) китайской, майя. И не значит ли это, что создавать новое социальное знание, используя в том числе реконструированную теорию Маркса (а опыт В.В. Крылова показал, что оттуда многое можно вытащить, причём огня там больше, чем пепла, нужно только правильно поставленное «сталкерство» в этой «зоне») следует не просто на антикапиталистической основе — похоже, в нынешних обстоятельствах стремительного умирания капитализма это мелкий заплыв, но на нелинейной основе циклических схем, вступающих в сложные диалектические отношения с линейными и превращающими их в свой частный случай? Если это так, то мы должны быть благодарны Марксу и за то, что, с одной стороны, он подвёл нас почти к пределу возможностей качественного развития линейных схем, открывая, сам того не замечая, путь к циклическим; с другой — почти к пределу системного анализа, как бы указывая, что следующий логический шаг — субъектный анализ, разработка знания об исторических субъектах как творцах систем. А это значит, что мы ещё повоюем — за Маркса, с Марксом и посредством Маркса и его теории как психоисторического оружия.  

Андрей Фурсов

«Завтра», 19.05.2018