НАСТРОЙКИ НА ПОЧЕРК

Главный образ спектакля — это известный по «почеркушкам» на полях рукописей автопортрет Пушкина и его же энергично бегущие под сильным правым наклоном рукописные строки. Их видеопроекции ложатся поверх всего вносимого и выносимого со сцены: от телеги, на которой мужик ворошит сено, до окна татьяниной спальни, и от садовой скамейки, где Онегин учит «властвовать собой», до Невского проспекта с героем, что «из дальних странствий возвратясь». Все это содержит так много родного, важного, узнаваемого глазом и душой, что за одно это можно сказать спасибо Михаилу Панджавидзе.

На нынешнем фестивале это первый пока спектакль, где видео используется разумно, а не по поводу и без. Последняя — как раз «петербургская» — сцена под звуки полонеза показывает вовсе не бал, а движение Онегина по Невскому мимо лотошниц, богомолок, ремесленников, господ. Видео-дома на кулисах упираются в перспективу, где условное Адмиралтейство сменяет условный портрет царя. Какого — не распознать. Судя по бакенбардам, Александра I, хотя, если судить по дате выхода глав «Онегина», это должен быть уже Николай I. Не суть. Главнее то, что человек в плаще-накидке и цилиндре, стоящий к нам спиной, — это Онегин. Он же Пушкин. Учитывая биографические и прочие подробности двух «Онегиных» — пушкинского и чайковского (ни один из них не писался в Петербурге), решение режиссера выглядит вызывающе смело. Но оно еще и очень личное — тем, признаться, и трогает.

Хорошим певцам играть и петь в такой постановке, по большому счету, несложно. На сцене порой тесновато от танцующих человечков, которыми в ТГАТОБ любят заполнять паузу или иллюстрировать что-то танцевальное в музыке. В «Кармен» везде мельтешит пляшущая толпа горожан и работниц табачной фарбики. В «Травиате» — прожигатели жизни и денег любуются на малоприлично изгибающееся в костюме «ню». В «Севильском цирюльнике» размножаются, словно инфузории, двойники-тройники Фигаро — глаз не вмещает. В «Онегине» — это крестьяне, которых можно было бы разместить и поскромнее. Но чего уж, раз Чайковский не пожалел написать им «... скоры ноженьки со походушки», «Девицы-красавицы», «Уж как по мосту-мосточку».

Екатерина Гончарова в роли Татьяны в постановке Мариинского театра
Екатерина Гончарова в роли Татьяны в постановке Мариинского театра

Действие в эти минуты останавливается на своеобычную рекламу стиля «Ансамбль Березка». После радостных аплодисментов партитура Чайковского снова движется согласно расписанию. Диспетчерскую ответственность за «график» движения музыки несет оркестр под управлением Рената Салаватова. Не очень хороший оркестр. Играет, «под собою не чуя страны», то бишь элегантного оркестрового письма Чайковского. Нет, ноты звучат почти всегда те, разве что валторна в сцене письма Татьяны один раз не вступила; контрабасы в концовке увертюры свою весомую линию еле-еле прошуршали; ну и октавные унисоны флейты с кларнетом совсем уж трагически беспородно пищали. Настройка пары этих инструментов требует особой тщательности, что в нормальных-то оркестрах знают.

«СКАЖИ, КОТОРАЯ ТАТЬЯНА?»

Сестры Ларины, поющие вдали у арфы знаменитый дуэт про львов «Слыхали ль вы за рощей глас ночной?», распознаются моментально. Ольга (Екатерина Сергеева из Мариинского театра) в розово-апельсиновом — «беспокойна и шаловлива», с прекрасным звучным mezzo и резковатой повадкой, за которую ее «ребенком все зовут». Татьяна (Екатерина Гончарова, также из Мариинки) — черноволосая красавица в голубом. В том, что «задумчивость ее подруга» можно было не сомневаться — это читалось еще в ее Микаэле из недавней «Кармен» на Шаляпинском. Но, по сравнению с трогательной, самоотверженной Микаэлой, сколько же молодая певица открыла в Татьяне: от страсти до строптивости, от восторга до прожигающего стыда за отправленное Онегину письмо, от высокомерия до горестно отброшенной — хоть и подтвержденной ею — любви.

Екатерина Сергеева в роли Ольги в постановке Мариинского театра
Екатерина Сергеева в роли Ольги в постановке Мариинского театра

Поскольку все любят истории про лучшую из виденных/слышанных Татьян, сознаюсь, что лучшей на моей памяти была Мирелла Френи, когда она — сильно за 60 — пела с оркестром Владимира Федосеева «Письмо Татьяны». Конечно, чтобы так, как она, прошептать «Быть может, это все пустое? Обман неопытной души?» нужен и опыт, и возраст и, верите ли, мудрость. Но видя и слыша Татьяну-Гончарову мне как критику впору было обратить к себе ее фразу: «... мои сомненья разреши». Столько правды и честности в игре и в вокальном мастерстве этой певицы. Заставив поверить, что «увы, не в силах я владеть своей душой», Гончарова тут же овладела и душой, и голосом, умея начать следующий раздел («Кто ты, мой ангел ли хранитель?») после гнусавейшей фразы гобоя, от которой у иных все бы настройки сбились.

Счастье, что себя и свои настроения Татьяне было кому адресовать. Онегин в исполнении Василия Ладюка («Новая опера», Москва) — партнер, о котором только мечтать, даже если он внушает вам: «Напрасны ваши совершенства, их не достоин больше я». Пусть где-то чуть спутал танцдвижение (когда репетировать-то?), а где-то чуть агрессивнее, чем стоило бы, удерживал Татьяну за локоть. Главное, что дивный баритон Ладюка ни разу не изменил подлинно-чайковской интонации. Чем сложнее была мизансцена вокально, как, например, преддуэльный дуэт Онегина и Ленского «Враги», тем надежнее и краше звучал этот голос. Порой было чувство, что не слишком-то заинтересованный в ансамбле с заезжими солистами оркестр намеренно подгоняет их, тогда как в арии Гремина (Михаил Казаков) оркестр, наоборот, под певца затягивал темп. Гремину оставалось стоять и экспериментировать с гласными: «В сейаянньеи ангела лучистом».

Василий Ладюк в роли Онегина в постановке театра «Новая опера»
Василий Ладюк в роли Онегина в постановке театра «Новая опера»

Ладюку никто соломки не стелил, а все же от последнего онегинского восклицания, которое почти все певцы проговаривают, а не пропевают нотами, написанными у Чайковского, мурашки побежали по коже. Сколько ненаигранного отчаяния, столько же и восхитительной позиционной точности донесли слова героя: «Позор! Тоска! О, жалкий жребий мой!»

«ОНЕГИН — МОЙ СОСЕД»

Ленский в исполнении Сергея Семишкура (Мариинский театр), примерно, как и его позавчерашний Альфред в «Травиате», был ролью выученной, в меру внятно спетой, но, увы, не сыгранной. Странным фокусом удивил и тенор певца: эффектный на верхах, на forte он обретает носовой призвук, становясь капризным, как бы гнусавит. А в нижней части диапазона носового призвука нет, но с ним исчезает и громкость. На двух вокальных красках слушать Ленского немного утомительно. Тем более что мизансценическим разнообразием спектакль не изобилует. Постановка такая, чтобы певцам было удобно вводиться и петь, а публике — слушать и радоваться. Так что, похоже, особый драматический тонус, который привнесли в этот спектакль Гончарова и Ладюк, было их собственной инициативой. И спасибо. Потому что особого отношения к «Евгению Онегину» Казань все-таки заслуживает.

В свое время издательством Юргенсона было выпущено 10 партитур «Онегина». Всего. Партитуры ведь предназначались дирижерам, а поклонники и прочие желающие покупали клавиры (переложение для голоса и фортепиано), их Юргенсон печатал куда более массовым тиражом. После революции издательство распалось. Прижизненные партитуры, в том числе и авторская — самого Чайковского, куда-то девались. Уже во второй половине прошлого — ХХ века — одна из них нашлась. В Казани.

Сергей Семишкур в роли Ленского в постановке Мариинского театра
Сергей Семишкур в роли Ленского в постановке Мариинского театра

Старший научный сотрудник дома-музея Чайковского в Клину Полина Вайдман получила ее от Рувима Полякова, основателя и много лет бессменного директора Первой детской музыкальной школы им. Чайковского. Дореволюционный еще выпускник Петербургской консерватории по классу виолончели в Казани, Поляков сблизился с человеком, которого звали Николай Кашкин. Да-да, тот самый известный московский музыкальный критик и друг Чайковского. После революции Кашкин поселился в Казани, помогал, в частности, создавать Первую музыкальную школу (которую неспроста назвали именем Чайковского), а перед смертью завещал подаренную ему Чайковским личную партитуру «Евгения Онегина» своему казанскому коллеге Полякову. Обстоятельство это, видимо, более или менее было известно крупным московским музыкантам. В 1942 году во время эвакуации именно в здании ДМШ №1 им. Чайковского они проводили посвященный композитору научный семинар: участвовали Гнесин, Скребков, Бекман-Щербина и др. Потом все стало забываться, как в арии Ленского: «И память юного поэта поглотит медленная Лета». Пока не забылось до неразличимости.

Одна эта неразличимость и могла породить вчера словесную преамбулу неутомимого фестивального конферансье: «Евгений Онегин» — опера, созданная в ХIХ столетии, продолжает оставаться, безусловно, главной русской оперой и в ХХI веке». Причина такой необыкновенности в формулировке Эдуарда Трескина оказалась еще более необыкновенной: «Мы не воспринимаем ее как явление искусства, а как некий мировой макрокосм».

Чайковский в своих мыслях и выражениях был, конечно, проще. Но уж и точнее. В письме от 16 марта 1877 года, как раз сочиняя «лирические сцены», он написал фон Мекк настоящее признание: «Хорошо ли, худо ли я пишу, но несомненно одно: это то, что я пишу по внутреннему и непоборимому побуждению. Я говорю на музыкальном языке, потому что мне всегда есть что сказать. Я пишу искренно, и мне чрезвычайно отрадно встретить в вас человека, оценившего эту искренность...» Мы тоже оценили искренность, по крайней мере, троих фигурантов казанского «Онегина»: покинувшего театр режиссера Панджавидзе и двух заезжих исполнителей главных партий. После этого кто-то может ответить на вопрос: «А вообще, что делает опера «Евгений Онегин» в Казани?»

Читайте также: