«Обращение к чужим воспоминаниям – это своего рода энергетический вампиризм»

Никита Чернорицкий: «В какой-то момент осознал, что в целом профессия художника настолько многогранна, что в ней можно сделать все что угодно» Фото предоставлено Никитой Чернорицким

«На языке Вермеера стоит говорить и в рамках актуального искусства»

— Никита, вы потомственный творец из художественной династии Чернорицких – Соколовых («Кукрыниксы»). У вас, наверное, не было шанса не стать художником?

— Номинально считается со стороны, что это наиболее благоприятные условия, но я бы не хотел, чтобы мои дети были художниками, это довольно нестабильное поприще. Мне повезло, что у нас в семье нет прямой наследственности из-за того, что все мы очень-очень разными вещами занимаемся. Мой прадед работал с плакатами, дедушка занимается графикой, родители у меня художники-монументалисты и в основном расписывали церкви. А я ушел в более актуальное искусство, в живопись, и поэтому тут не так много точек соприкосновения. Больше речь про взаимодополнение, но оно может быть иногда даже болезненным, потому что появляется внутренняя конкуренция. Я просто с детства видел все минусы такого ремесла, и поэтому во мне это вызывало порой даже отторжение.

— Как вы преодолели отторжение?

— В какой-то момент осознал, что в целом профессия художника настолько многогранна, что в ней можно сделать все что угодно. Необязательно повторять за кем-то, можно выстраивать творчество абсолютно по-разному. Это профессия, в которой существует такое количество подходов, различных возможностей, что комбинировать их можно в любом удобном для себя формате. Это меня и подкупило.

— Кто ваши отцы-вдохновители?

— Я очень долго учился. С 8 лет и до сих пор учусь. Сейчас пишу кандидатскую искусствоведческую. То есть это уже больше 10 лет, и в целом постоянно, особенно в раннем периоде, не столько влюблялся в каких-то художников, сколько попадал под влияние, что не очень хорошо. И в детстве в большей степени я вдохновлялся скорее биографиями, чем художественным языком. То есть это был какой-нибудь Тинторетто или Караваджо, которых я очень любил, и они, наверное, остаются любимцами до сих пор.

А сейчас я стараюсь избегать подобного влияния, потому что понимаю, что иногда сильно хочется вдохновиться, например, Герхардом Рихтером. Но всегда понимаешь — лучше этим восхищаться со стороны, чем пытаться вступать в некий творческий диалог.

Я начинал с классической живописи, которая меня больше всего завораживала. И из нее постепенно начал вырастать уже свой подход, который все равно оставался в классических рамках. Как и тогда, так и сейчас я считаю Вермеера и Веласкеса очень важными для меня опорами.

Я избежал большого количества экспериментов со своей техникой, она выросла из длительного академического обучения. То есть у меня не было момента болезненного перелома и перехода к авторской истории по причине того, что тот изобразительный способ, который я находил в Вермеере, мне кажется наиболее парадоксально неизученным. Вроде как многие к нему прибегают, но он настолько еще не изучен, в нем еще не совершено такого большого количества открытий, что на этом языке Вермеера стоит говорить и в рамках актуального искусства.

«Я избежал большого количества экспериментов со своей техникой, она выросла из длительного академического обучения» Фото: «БИЗНЕС Online»

— А как на вас повлияла академическая школа? Вы окончили Московский государственный академический художественный институт имени Сурикова…

— Да, а перед ним еще художественный лицей. Считается, что это очень плохо влияет на современных художников и все это пережиток прошлого. Я не могу сказать, что был примерным учеником, в одно время тоже считал, что академия не нужна и не несет в себе никакого смысла. Но сейчас понимаю, что если уметь грамотно к этому относиться, то получаешь большой инструментарий, которым можно пользоваться, на его базе выстраивать свои концепции.

Другой вопрос, что большинство из тех, кто попадает в среду академического образования, просто не выходят из него и остаются в рамках этого ремесла навсегда. Поэтому именно такой формат обучения, когда ты учишься в мастерской, с авторами, которых начинаешь копировать, своих учителей, чреват риском топтаться на одном месте. При этом если мы возьмем весь пул современных художников России, то на удивление 90 процентов из них будут выпускниками Суриковского или училищ подобного уровня. Если говорить о врожденном таланте и гениальности художников, возможно, такие и существуют, но они ничего не стоят без понятийного аппарата, которым каждый творец должен оперировать. И даже выход из понятийного аппарата в какой-то другой медиум современного искусства, кино например, все равно должен быть профессиональным и осознанным. Чтобы что-то отрицать, нужно понимать, от чего ты отказываешься. И этот путь, на мой взгляд, единственно адекватный, хотя и очень недоработанный.

— Почему?

— Учиться приходится долго, а мне кажется, что большинству людей, которые оканчивают художественные академические вузы, необходимо потом продолжать свое обучение и не завершать его на этом. И других проблем много. Например, историю искусств преподают до начала ХХ века, и среднестатистический студент, выйдя в мир, не понимает, что вообще сейчас происходит, в каком контексте мы существуем, в каком формате ему придется развиваться. Поэтому большинству приходится идти дальше уже в различные институции современного искусства.

— И вы пошли?

— Я не пошел. Пишу кандидатскую в рамках академического образования. Это я делаю просто потому, что в какой-то момент осознал, что очень хочу разобраться в философии. Пошел именно по пути разнообразия своей деятельности, потому что иногда хочется не столько заниматься искусством, сколько его осмыслять.

— То есть вам близок более фундаментальный подход для понимания логики всех этих процессов?

— Конечно! И то, чем я занимаюсь в рамках искусства, этому помогает, потому что я сосредоточен на реализме, граничащем с гиперреализмом. Я не про абстракцию, не про экспрессию. Я человек, который очень долго вынашивает какие-то идеи, долго их прорабатывает.

— Какие идеи вы скрупулезно изучаете и вынашиваете сейчас?

— Сейчас я все больше думаю об уходе в видео-арт. В какой-то момент я начал снимать сначала сам короткие метры, потом были проекты клипов для групп OQJAV, «ЙОРЯЛ». В целом это мое тяготение к гиперреализму, к реализму — мне порой не хватает плоскости.

— Но вы не отходите от живописи?

— Нет, я все это воспринимаю как взаимодополнение. У меня нет режиссерского образования, я не хотел бы никогда называть себя режиссером. Воспринимаю себя в рамках всех видеопроектов как художника, которому просто дали возможность поснимать, и отношусь к этому как к продолжению живописных идей. И собственно, все мои работы исходят из видеоматериала. Я готовлюсь к ним, у меня есть пул актеров. Сначала снимаю видео-арт, а потом уже из него вырастает холст.

— То есть вы бы не хотели пойти в какую-нибудь частную школу кинематографии, погрузиться в такое искусство?

— Я думаю об этом постоянно, но для меня это будет означать уход в кинематограф полноценно. Здесь все-таки речь о симбиозе. В целом симбиоз искусств сверхважен. Это особая красная линия в русской культуре — совмещение всего со всем и приход к некому единству. Но мне кажется, что я могу себе позволить только киноисторию, потому что симбиоз с музыкой, архитектурой мне не близок. Во многом это однобокий симбиоз в моем случае (смеется).

— Получается, симбиоз именно на основе визуального восприятия? На поле звукорежиссуры, например, вы не решаетесь ступить?

— К этому тоже прихожу. Например, сейчас мы делали большой проект, он еще в процессе — «Каин и Авель», в котором я сотрудничаю со звукорежиссером, и мы взаимодополняем друг друга.

«Я все так же могу воспринимать эти сосенки как нечто сверхъестественное, но становится сложнее, потому что смотришь на деревья уже с другого ракурса, видишь в них много изъянов, начинаешь наполнять совсем иными смыслами» Фото предоставлено Никитой Чернорицким

«Я прилетел в Казань и сразу же пошел в местные антикварные лавочки…»

— Как у вас в принципе возникла тема детства в творчестве?

— Меня почему-то всегда сильно тянет к странной ностальгии. В 7-летнем возрасте я увидел фотоальбом, где мне было три года, и у меня случилась настоящая истерика на тему упущенного времени, хотя сейчас это звучит смешно. Возможно, подобная ностальгия — попытка убежать, поймать счастье, которое когда-то было и которое не очень получается осознать в настоящий момент.

— В галерее «БИЗON» представлены ваши серии «Волшебный лес» и «Край». Они выстраиваются в метафорическую визуализацию детских нарративов о постепенном взрослении. Можете рассказать, что побудило писать о подобном?

— Это ностальгия по ощущениям и возможности смотреть на эти три сосенки, которые в детстве казались волшебным лесом, именно по возможности воспринимать их как нечто невероятное. Я все так же могу воспринимать эти сосенки как нечто сверхъестественное, но становится сложнее, потому что смотришь на деревья уже с другого ракурса, видишь в них много изъянов, начинаешь наполнять совсем иными смыслами. Поэтому и происходит бегство к тому восприятию, которое настолько было чистым, это «довосприятие», очищенное от каких-либо излишних домыслов.

«Это попытка поймать неуловимое состояние, в котором мы находимся здесь и сейчас»

«Деревья — это давняя история. Я все детство провел в небольшом сосновом лесу в Паланге (город в Литве — прим. ред.), и это был первый паттерн, который я ввел в творчество» Фото предоставлено Никитой Чернорицким

— А почему именно образы деревьев?

— Деревья — это давняя история. Я все детство провел в небольшом сосновом лесу в Паланге (город в Литве — прим. ред.), и это был первый паттерн, который я ввел в творчество. В детстве это волшебный лес, который я именно таким и воспринимал. И потом так случилось, что я очень долго туда не приезжал и когда наконец приехал, увидел его совсем иначе, это произвело на меня невероятное впечатление, и возник тот самый парадокс изменения моего взгляда — так деревья стали для меня одной из центральных тем.

«Работы, представленные в Казани, и в самом деле сильно выбиваются. Они некая проба пера, попытка найти портрет этой самой пустоты» Фото предоставлено Никитой Чернорицким

— Полотна из серии «Край», представленные в «БИЗONе», нетипичны для вашего творчества в плане цвета. Обычно это черный фон, который порождал дискурс о пустоте, отсутствии, как это было на вашей персональной выставке в Московском музее современного искусства. Здесь же голубой фон рождает иные мысли и ощущения об этом пограничье, синий кобальт — это уже какой-то иной край?

— Выставка в Москве представляла все-таки центральную линию серии, над которой я продолжаю работать. А работы, представленные в Казани, и в самом деле сильно выбиваются. Они некая проба пера, попытка найти портрет этой самой пустоты. Она необязательно может быть черной, но и белой, синей. Здесь больше про попытку сделать портрет этой самой пустоты, от которой я потом отказался, потому что понял, что само мое влечение написать портрет пустоты абсолютно противоречит понятию пустоты в том смысле, в котором я его воспринимаю. Поэтому для меня это такие экспериментальные работы, которые собрались воедино в рамках выставки «Нас других уже не будет», чему я очень рад, потому что здесь они играют своими красками, особенно в контексте более ранних графичных работ.

— Расскажите о серии работ, которые выполнены чернилами. Зрители «БИЗОNa» могли обратить внимание, что они не похожи на серию «Край».

— В целом я причисляю данные работы к «Краю» и вижу в этом тоже некий эксперимент выхода за рамки чернофонного письма, потому что это, по сути, те же самые задачи и идеи, но решенные другими технологическими способами. Там, конечно, все больше про ностальгию, чувства и конкретные воспоминания. В этих работах, безусловно, присутствуют детские паттерны, но исполняют их взрослые люди: они надувают мыльные пузыри, сидят с колпаком от детского праздника. Тут полноценная наша взрослая ностальгия по трогательным моментам из прошлого. Лично мне иногда хочется поиграть в детские игрушки, посидеть и порассматривать их.

«В этих работах, безусловно, присутствуют детские паттерны, но исполняют их взрослые люди: они надувают мыльные пузыри, сидят с колпаком от детского праздника. Тут полноценная наша взрослая ностальгия по трогательным моментам из прошлого» Фото предоставлено Никитой Чернорицким

— В этих работах вы уже иначе фиксируете — через пелену тканей — детское впечатление. Три серии, представленные в галерее «БИЗON», достаточно разные, но их объединяет одна тема…

— Это и есть попытка найти способ передачи воспоминаний, что на самом деле очень тяжело. Мне кажется, иногда смотришь посвященные подобным вещам видео-арты или кино, и тебе кажется, что это настолько в лоб, настолько очевидно, взять любой кинематограф, хороший или плохой, и то, как нам показывают аллюзии на детство главного героя, — это видеоряд, который не наполнен оригинальными решениями.

Например, если мы смотрим видеозаписи из детства на VHS-кассетах, появляется некая пелена на изображении, с которой связано много ассоциаций. Мы можем взять любой видеоролик, наложить на него подобные фильтры, и он будет казаться нам очень ностальгическим, мы довольно сильно привязываемся именно к этой пелене, которая все затмевает, вкладываем в нее много смыслов. В этих работах абсолютно так же — поиск той самой пелены, попытка ее визуализировать.

— Основное время вы работаете в своей мастерской в мансарде в центре Москвы. Ее сложно назвать просто мастерской, это сейчас для вас и дом, и мастерская, и личный музей?

— Это ни в коем случае не личный музей, а моя отдушина, которую я постепенно своими руками наполняю, используя те способы, которыми конструируются экспозиции на выставках. Моя мастерская черного цвета, и она пытается повторить в рамках интерьера ту самую идею с пустотой и артефактами на ее фоне. Там уже я и мои гости становимся артефактами.

Для меня это в первую очередь мастерская, офис, поэтому, конечно, она постоянно преобразуется. Помимо того что я обращаюсь к каким-то артефактам из детства, постоянно нахожусь в поиске подобных вещей в настоящее время. Даже сейчас я прилетел в Казань и сразу же пошел в местные антикварные лавочки. Очень жалею, что не попал на воскресный птичий рынок, потому что именно там находятся те самые объекты, которые могут к чему-то отсылать, которые как-то меня цепляют.

— Как вы для себя понимаете фразу из названия выставки «Нас других уже не будет»?

— Большинство художников сильно зациклены на себе, и я тоже этим, конечно, болен. И обращение к чужим воспоминаниям — своего рода энергетический вампиризм, который помогает обезличить меня в этих работах.

Это то, к чему я стремлюсь больше всего. И убрать максимальный контекст (привет Ролану Барту и его «Смерти автора») — это скорее охота не столько за вещами, сколько за чужими воспоминаниями и чужими вложенными в эти вещи эмоциями. Это стремление к выходу из излишней персонализации в искусстве к чему-то общему, более объективному, возможно.

— Раз уж мы вспомнили Ролана Барта — какие книги вас вдохновляют?

— Герман Гессе, «Степной Волк» и «Демиан». Кстати, в изобразительном искусстве моими фаворитами будут детские рисунки. Их безумно интересно рассматривать! Если я где-нибудь вижу выставку школьных рисунков, иду туда с бо́льшим удовольствием, чем в Третьяковскую галерею, потому что это то самое искреннее, за чем хочется наблюдать. Особенно интересно это может быть глубоко художественным людям, которые считают, что они разбираются в искусстве. Мне кажется, что это очень сильно разбавляет тот контекст в современном искусстве, в котором люди находятся. Это помогает найти первопричину, которая иногда теряется в череде контекстов современного арт-рынка.