«Я не удержался от вопроса: «Фуат Шакирович, как вам зять?» – «Зять? Полное говно»

Рустэм Заляй: «Когда речь заходит о том, кто у кого был учеником, я вспоминаю этого шарманщика. А Жиганов настолько велик, что честь называться его учеником еще надо заслужить»Фото: «БИЗНЕС Online»

СОМНИТЕЛЬНЫЙ ПРОМОУШеН СТАРОГО ШАРМАНЩИКА

— Рустэм Гильфанович, рассказывая о Жиганове, вы возражали, когда вас назвали его учеником. Да, вы не посещали его лекций, занятий, не брали у него каких-то персональных уроков и прочее. Но бывает, и довольно часто, что последователи называют своим учителем того, кому подражают, кого ценят, но кого, может быть, и в глаза не видели…

— Вот что я имел в виду. Фуат Шакирович Мансуров как-то рассказал мне одну поучительную историю. Был такой композитор Масканьи, в свое время довольно известный (Пьетро Масканьи (1863–1945) — итальянский оперный композитор — прим. ред.). У него среди прочих имелась опера «Сельская честь». Она являлась очень популярной, шла во многих театрах. Тогда не существовало ни радио, ни грамзаписей, но музыка оперы была настолько запоминающейся, что ее даже на улицах стали напевать. И происходит вот что. Как-то композитор ночевал в гостинице, а под его окнами шарманщик наигрывал арию из этого произведения. И у его шарманки вместо ноты ре звучала до-диез. Масканьи из-за этой фальшивой ноты всю ночь не спал, а на следующее утро нашел горе-исполнителя и сделал ему замечание, объяснил ошибку.

Вскоре музыкант опять встречает того шарманщика, снова его инструмент исполняет ту же, но уже исправленную арию. А на шарманке красуется табличка: «Ученик Масканьи». Вот такой маркетинговый ход, вот такой промоушен!

Когда речь заходит о том, кто у кого был учеником, я вспоминаю этого шарманщика. А Жиганов настолько велик, что честь называться его учеником еще надо заслужить.

— Ну а Мансурова вы считаете своим учителем?

— Да, конечно. Годы, которые я был его учеником и коллегой, считаю самым счастливым периодом в моей жизни. Больше того, я чувствовал, что Фуат Шакирович относился ко мне не только как к своему ученику, стажеру и аспиранту, а еще немного и как к сыну. У нас не раз происходили очень откровенные разговоры. А общались мы много, ведь в начале 1980-х я два года стажировался у Мансурова в Большом театре, где он был дирижером, а потом с подачи того же Жиганова еще два года учился у Фуата Шакировича в аспирантуре. Я являлся первым и пока вроде бы единственным дирижером из Казани, который стажировался в Большом театре. Попасть туда невероятно сложно, даже почти невозможно. Почти…

— А как это получилось у вас?

— Я преподавал в Казанском музыкальном училище, когда мне предложили целевую аспирантуру с защитой диссертации в Москве у академика Тараканова, чтобы стать кандидатом искусствоведения. Такая целевая аспирантура давалась на республику раз в два года. Одно место, и его дали мне. Я поехал в столицу.

А примерно за год до этого в Казани я впервые встретился с Фуатом Мансуровым. Он, по-моему, приехал дирижировать «Травиату» в наш оперный театр. А у нас в музучилище тогда была такая вроде как шефская работа — клуб интересных встреч. Я по телефону разыскал и пригласил Мансурова, чтобы он встретился с нашими учащимися, преподавателями, рассказал о себе, Большом театре, своих работах и гастролях. Фуат Шакирович согласился.

Назавтра зал — место встречи — был готов. На сцене, понятно — столик, стулья, графин с водой, три гвоздички — все, как положено. Мансуров приходит, я его встречаю, мы здороваемся, поднимаемся по лестнице. Наверху нас ожидает уже директор училища Ленар Абдулович Джураев, и после взаимного приветствия маэстро спрашивает у директора по-татарски, кивая на меня, но достаточно громко, чтобы я услышал, хотя и стоял у него за спиной: «Этот еврей у тебя кем работает?» А я сзади отвечаю Мансурову: «Мин татар малай!» Мы все захохотали. Нет, разумеется, никаким антисемитом Фуат Шакирович и близко не был, сказал это так, для прикола. А я и вправду еврея напоминал — глаза большие, навыкате…

Вот так мы с ним познакомились. Не знаю, как он, а я ту встречу запомнил. И когда в Москве уже сдал кандидатский минимум, мне назначили тему диссертации, и обо всем, о чем положено, официально договорились, я вспомнил о встрече с Мансуровым и окончательно решил для себя, что заниматься наукой — это не мое и что очень хочу стать дирижером.

— Музыкант умеет играть на инструменте. Вокалист — петь. А что умеет дирижер? Взял палочку, махнул вовремя кому надо — и вся наука! В «Веселых ребятах» Утесов-пастух вообще бегал среди оркестра по лестнице вверх-вниз, а тот за ним играл… Зачем нужен дирижер?

— Про Утесова — это, конечно, кинохохма, шутливая гипербола, как и ваш вопрос, насколько я понимаю. Но, говорят, что в каждой шутке есть доля правды… Знаете, был такой случай в первые годы советской власти, когда все упивались свободой после революции. В Петрограде собрались большие интересные музыканты, они тоже как бы восстали: «Мы больше не хотим быть под диктатом!» и создали свой оркестр без дирижера. Назвали его «Персимфанс» — Первый симфонический ансамбль. Долго-долго репетировали — может быть, месяцы, а может, год или больше. В общем, хотели, как лучше, а получилось, как в баснях Крылова — «А вы, друзья, как ни садитесь…» или про лебедя, рака и щуку. Это известная история. Так что в оркестре должно быть какое-то единоначалие, если хотите — да, диктат. Иного не дано.

— Но вернемся в Москву, к тому моменту, когда вы решили поставить крест на завидной перспективе провести в столице пару лет и стать кандидатом наук.

— Еще в Казани Мансуров мне сказал, что живет в районе Курского вокзала и даже что-то вроде: «Будете в Москве — заходите». Понятно, что из вежливости, не более. Но я все-таки направился в район Курского вокзала — гори огнем это искусствоведение! Прихожу в ЖКО возле Курского вокзала и спрашиваю: «Где у вас живет такой — Мансуров Фуат Шакирович?» И знаете, мне адрес в конце концов сообщили: ведь я был такой молодой, красивый, напористый! Позвонил дирижеру домой, представился, напомнил про Казань, про встречу в училище. Спросил, может ли он уделить мне минут 5–10. «А что случилось?» — встревожился Мансуров. «По телефону трудно об этом, можно мне к вам зайти?» — «Ну давайте».

Фуат Шакирович жил на 8-м этаже, его квартира была рядом с квартирой Елены Образцовой. Я поднялся, позвонил, а когда вошел в прихожую, в доме за спиной дирижера играла музыка. Мансуров вместо приветствия спрашивает: «Что это?» Действительно, зачем время терять? «8-я симфония Бетховена фа-мажор», — отвечаю и напеваю главную партию, называя ноты. «О, у вас со слухом все в порядке!» — «Да, с сольфеджио никогда проблем не было».

На вопрос, чем обязан, изложил суть дела: хочу стать дирижером и учиться у него в Большом театре. «Это невозможно! — хозяин дома начал объяснять, что в данный театр для стажеров-дирижеров раз в год дается только два места на весь Советский Союз. 15 республик стоит в очереди — Латвия, Литва, Эстония, Украина, Грузия, Армения, Таджикистан, Казахстан и так далее. Есть еще Москва и Ленинград, так что автономиям в ближайшие лет 50 ничего не светит». — «Ну а если у меня получится, вы против не будете?» Он только пожал плечами…

В тот же вечер я сел на поезд «Татарстан», в Казани достал 10 флаконов французских духов «Фиджи», 10 флаконов «Черной магии» — тогда это было почти невозможно, да еще в таком количестве, денег взял — все, что у меня имелись, и вернулся в Москву. В министерстве культуры России начал обход кабинетов. Каждый день с утра подъем, с собой — духи, цветы, конфеты, кабинет за кабинетом. Потом — второй круг, министерство культуры Советского Союза. На все ушло около месяца.

Наверное, когда человеку очень надо, то Бог это видит. В конце концов мои документы оказались там, где положено, и на стажировку в Большой театр в тот год попали два человека — сын адмирала Черноморского флота да я, преподаватель музучилища и гитарист группы «Сайяр» из Казани.

Мансуров был в шоке: «Как это вам удалось?!» Я виновато развел руками: «Так получилось…» Мой будущий учитель затем часто вспоминал об этом событии.

«Я вспомнил о встрече с Мансуровым (на фото) и окончательно решил для себя, что заниматься наукой — это не мое и что очень хочу стать дирижером» Фото: Шамиль Абдюшев

«ПОДШЕФНЫЙ» ЮРИЙ ГУЛЯЕВ В РОЛИ ПИНКЕРТОНА

— В чем заключалась ваша стажировка в Большом театре?

— Мне выдали специальное удостоверение министерства культуры СССР — документ, который давал возможность ходить по всем театрам Москвы, проникать всюду, куда я хотел. В Малом театре посмотрел «Царя Федора Иоанновича», в «Ленкоме» — «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», был в театре Ермоловой, на всех концертах в Большом зале консерватории и так далее. Как стажер я мог посещать все спектакли и репетиции Большого театра, бывать на спевках с солистами, оркестровых репетициях, занятиях в балетном классе и прочее — то есть главным являлось вариться в этой каше. А в июне, когда в Большом закрывался сезон, я тоже уходил в отпуск на два месяца.

— Хорошая стажировка — быть профессиональным зрителем недоступных московских спектаклей!

— Ну не только это. Начнем с малого. Я у Мансурова научился очень важной вещи — размечать партитуру. Охватить сразу несколько десятков инструментов сложно. Поэтому в партитуре надо ставить что-то вроде дорожных знаков: здесь нужно обратить внимание на этот момент, здесь — на тот, тут такая-то группа вступает, там — такая. А у какого-то из инструментов в партитуре — соло, а до этого — 40 тактов пауза. Вот он, бедный, сидит и считает, но может и ошибиться. Так что музыкант смотрит на дирижера, и тот должен ему показать: вот сейчас тебе вступать. У Мансурова была своя система обозначений: деревянные инструменты у него отмечались синим карандашом, струнная группа — зеленым и прочее. Где-то что-то — римскими цифрами, где-то арабскими, где-то немецкие, где-то итальянские слова.

Еще одним из моих направлений работы было участвовать в так называемом вводе в спектакль нового солиста. Его специально готовят, он сначала отдельно занимается с концертмейстером, разучивает партию, весь материал по этой опере. А потом уже встреча с дирижером. Да, дирижер готовит певца-солиста, персонально с ним прорабатывает все речитативы, арии героя. Я так работал с Юрием Гуляевым. Готовил его на роль Пинкертона в опере Пуччини «Чио-чио-сан». Юрий Александрович являлся народным артистом СССР, на ТВ и эстраде был не менее популярен, чем Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон или Лев Лещенко. И в опере его ничему учить не имелось необходимости — он сам кого угодно научит. Я делал какие-то предложения, подсказки со стороны: где-то fermata побольше удержать, где дыхание взять и так далее. Гуляев с благодарностью принимал их. Человек он был удивительно открытый, доброжелательный, часто пропускал занятия: у него всегда имелся невероятно плотный график гастролей.

Тогда в Большом пели такие корифеи, как Евгений Нестеренко, Зураб Соткилава, Образцова и другие. Я также присутствовал и на балетных репетициях, в том числе и с участием Галины Улановой. Она являлась педагогом-репетитором, ее авторитет в театре был неоспорим. Уланова почему-то всегда здоровалась со мной первой, называя по имени. Постоянно излучала доброту и любовь. А дирижеров, кроме Мансурова, имелось еще трое — Юрий Симонов, главный дирижер, Альгис Жюрайтис и Марк Эрмлер. Я познакомился со всеми этими звездами.

«ОСТРОВ СОКРОВИЩ» В УФЕ

— Что делал Мансуров как ваш непосредственный, «штатный» наставник?

— Готовил к спектаклям. Запомнилось, как мы работали над «Евгением Онегиным». После этого я поехал в Уфу, где шла данная постановка. В тот момент в Башкирском оперном театре главным дирижером был Илмар Лапиньш (Илмар Артурович Лапиньш родился в 1944 году в Риге — советский, латвийский, российский альтист, дирижер. Главный дирижер Татарского академического государственного театра оперы и балета им. Мусы Джалиля в 1975–1978 годах — прим. ред.). Но в те дни он сильно простудился и слег. Я приехал его заменить от Большого театра. Я по Казани хорошо знал дирижера и навестил его в больнице. Помню, Лапиньш мне и говорит: «Рустэм, здесь все хорошо. Но единственное, что меня не устраивает, так это сыр». «Как так, говорю, в Башкирии — и нет сыра? Прямо какой-то „Остров сокровищ“, Бен Ганн». «Нет, — отвечает Лапиньш, – не то чтобы совсем нет или он плохой, просто здесь нет такого сыра, который я люблю…»

В Уфе я дирижировал «Евгения Онегина», два спектакля. Все вроде было замечательно, но годы прошли, и я сейчас вспоминаю: «Боже мой, каким же я являлся еще молодым и зеленым!» Но тогда я прибыл из Большого театра, важно так говорил, поучал провинциалов: «Вот здесь надо на два, здесь — на четыре; здесь — вот так, здесь эдак». Помню, как мне из оркестра спокойненько так донеслось: «Молодой человек, вы не переживайте, вы дирижируйте, а мы все сделаем. Сами…» Только сейчас, после того как больше четверти века дирижировал Государственным симфоническим оркестром республики, начинаю понимать, как все это непросто и как прав оказался Мансуров, когда сказал: «Профессия дирижера — это профессия второй половины жизни».

«Как прав оказался Мансуров, когда сказал: «Профессия дирижера — это профессия второй половины жизни» Фото: Шамиль Абдюшев

«В СВОЕМ ДЕЛЕ НУЖНО БЫТЬ ЛИДЕРОМ. ИНАЧЕ НЕ СТОИТ ЗА НЕГО БРАТЬСЯ»

— Есть какая-то доминанта, что-то особенное среди ваших московских воспоминаний?

— Основным во время моей стажировки в Большом являлось, конечно, присутствие на репетициях Мансурова. Как-то он работал с симфоническим оркестром, а я в это время сидел тут же, в оркестровой яме. Есть такое понятие в игре на скрипке, как «штрихи» — когда группа скрипачей играет, и у всех у них одновременно поднимаются или опускаются руки со смычками. Вся группа должна делать это синхронно. Иногда кто-то может ошибиться. Вот одна оркестрантка и ошиблась — раз, другой перепутала штрихи. Все играют вниз — она вверх. В конце концов, Мансуров остановил оркестр и резко так говорит: «Чтобы я больше вас не видел на моих репетициях». Музыканты как-то сразу съежились, притихли, а скрипачка начала оправдываться: «Ой, простите, ночь не спала, у меня ребенок болел». Но дирижер оставался неумолим: «Я больше не хочу тратить на вас время. Чтобы здесь вас больше не было!»

Заплаканная, оркестрантка ушла. Больше я ее не видел.

— Ничего себе!

— Да, именно так. Это Большой театр, здесь можно остаться без работы мгновенно за малейшую ошибку. Очень жесткая, даже жестокая профессия. Представьте, если один в оркестре будет играть так, другой — иначе, что же это выйдет за оркестр? Тем более в Большом театре. Там дисциплина, можно сказать, военная. Либо ты оркестр в руках держишь, либо тебе самому скажут: «До свидания!»

Так что Мансуров был предельно требовательным и к самому себе. Учитель вспоминал, что, когда он приехал в Москву из Алма-Аты, где немало поработал главным дирижером в оперном театре и возглавлял симфонический оркестр, он все равно являлся еще молодым и по возрасту, и в профессии. Несмотря на это, он уже тогда и за пультом был максималистом, как, впрочем, и в любом деле, за которое брался. «Если чем-то заниматься, — любил повторять Фуат Шакирович, — то надо знать материал так, чтобы быть в данном деле лидером, чемпионом. Иначе вообще не стоит за подобное браться».

В Москве он учился у Лео Гинзбурга (Лео Морицевич Гинзбург (1901–1979) — советский дирижер, пианист, теоретик музыки, педагог, профессор. На протяжении 50 лет, с 1930 года до конца жизни, преподавал в Московской консерватории, воспитал огромную плеяду прославленных дирижеров — прим. ред.), когда в столицу СССР приехал какой-то известный дирижер из Германии. Гинзбург настоятельно посоветовал ему сходить на репетицию маэстро. Мансуров пошел. Дирижер вел репетицию очень тщательно, по-немецки дотошно, через переводчика подробнейшим образом объяснял музыкантам: «Здесь надо сыграть вот так, здесь так». Явно было видно, что он все знает, все умеет. В общем, это оказалось гениально.

Мансуров вернулся и сказал своему наставнику: «Я так никогда не смогу, поэтому вы меня извините, но я буду заниматься тем, что умею, так что еду к себе в Алма-Ату». Гинзбург ответил: «Не спешите делать выводы. У этого дирижера через неделю состоится концерт в Ленинграде, поезжайте туда. И, может быть, вам что-то станет более ясно». Он чуть ли не насильно всучил ему деньги и отправил в Ленинград. Мансуров рассказывал, что опять попал к указанному немцу на репетицию и оказался поражен: маэстро снова и снова повторял то же самое, что делал и говорил в Москве: «Здесь надо сыграть вот так, здесь так». У него была как бы отрепетирована сама репетиция, существовал некий ее шаблон. Перед встречей с оркестром уже имелся ее подробный план, которого дирижер неукоснительно придерживался.

«Тогда у меня словно открылись глаза», — вспоминал Фуат Шакирович. Он вернулся в Москву и сказал Гинзбургу: «Я все понял. Давайте снова заниматься — будем работать». И работал!

В Большой театр плохих дирижеров не берут. Как может плохой дирижер репетировать и выступать, скажем, с Артуром Эйзеном, Владимиром Атлантовым, Образцовой, Тамарой Синявской, Тамарой Милашкиной и другими великими именами, делать им какие-то замечания? А дирижер Большого должен как минимум разговаривать с ними на равных, если вообще не свысока. Но подобной высоты надо достигнуть. А для этого надо не только работать, нужно еще что-то такое…

«НЕКОТОРЫЕ ИЗ РУБАШКИ, ИЗ ФРАКА ВЫЛЕТАЮТ, А РЕЗУЛЬТАТА — НИКАКОГО»

— А можно как-то сформулировать, попробовать объяснить это «что-то такое?»

— Тут дело не только в техническом отношении. Настоящий дирижер вкладывает какую-то свою идею, интерпретацию в сочинение композитора. Евгений Мравинский писал в своей книге, что знаменитую последнюю, трагическую симфонию Чайковского дирижировал раз сто, и каждый раз перед репетицией, когда брал в руки партитуру, заново проигрывал ее в уме, переосмысливал. И еще — когда человек становится старше, мудрее, опытнее, то по-новому слышит музыку. Если дирижеру 30 лет — то это будет одна симфония, a в 60 — уже совершенно другая. И солисты тоже бывают разные — Ван Клиберн играет так, Мацуев — по-другому, Рубинштейн исполнил бы совсем иначе. Музыка, ноты — вроде бы одни и те же, а почерк у солиста — свой, уникальный. И это тоже надо брать в расчет…

— …И управлять им с помощью флюидов?

— Про флюиды я вам приведу один из ярчайших случаев. Это было примерно в середине прошлого века. У Баха есть сюиты в переложении для симфонического оркестра. Лондонский королевский оркестр взялся записывать данные сюиты в студии ВВС, но никак у него не получалось. Кого только не пробовали из дирижеров — и все равно не то, что-то им не нравилось, не идет запись — и все! Тут кто-то предложил пригласить Клемперера (Отто Клемперер (1885–1973) — выдающийся немецкий дирижер и композитор — прим. ред.). Это была мировая звезда, один уровень — Тосканини, Караян, Клемперер…

Под два метра ростом, неуклюжий, под старость и от болезни этот человек вообще стал странноватым. Какой от него толк? И все-таки его позвали. В книге о дирижере один из музыкантов того оркестра рассказывал, что Клемперер, придя в студию, даже не встал за пульт, а почему-то сел где-то то ли в углу, то ли вообще за стеклом — знаете, наверное, как студия звукозаписи устроена? В общем, сел и задремал. Удивительное дело: оркестр заиграл как надо, и запись довольно быстро была сделана.

Само присутствие такого мастера, пусть даже не на привычном месте, но рядом, поблизости, странным образом повлияло на музыкантов. Наверное, подобное как-то обязывает оркестр собраться, объединиться и творить чудеса. Бывает и такое! Некоторые из рубашки, из фрака вылетают, а результата никакого нет. А иной чуть пальчиком пошевелил, на кого-то посмотрел, кому-то улыбнулся, один поворот его головы, какой-то малозаметный жест — и оркестр реагирует на это. В общем, творятся совершенно необъяснимые вещи. Натан Рахлин говорил, что в дирижерской профессии есть нечто шарлатанское, что-то авантюрное.

«Иногда Мансурову очень трудно было бросать этот консерваторский оркестр, но что делать? Если выезжать на гастроли — то не на один день, а на неделю. Ну, воможно, дней на 6, не меньше. Ведь перед концертом нужно познакомиться с оркестром, порепетировать. И мы с ним уезжали»Фото предоставлено Рустэмом Заляем

ЗА ДИРИЖЕРСКИМ ПУЛЬТОМ — МАСТЕР СПОРТА СССР ПО КОНЬКАМ!

— Приходилось ли выезжать с Мансуровым на гастроли?

— В те годы параллельно с Большим театром он являлся профессором Московской консерватории и работал с оркестром, который состоял из ее студентов. Кстати, там я познакомился с Юрием Башметом — он заменял Фуата Шакировича, когда тот находился в отъезде. Иногда Мансурову очень трудно было бросать этот консерваторский оркестр, но что делать? Если выезжать на гастроли — то не на один день, а на неделю. Ну, воможно, дней на 6, не меньше. Ведь перед концертом нужно познакомиться с оркестром, порепетировать. И мы с ним уезжали. Таллин, Минск, Одесса, Киев — где только не побывали! И я всегда с ним. Он являлся моим мастером, я у него — подмастерьем. Как стажеру мне нужно было присутствовать на его репетициях и концертах. Иногда летали самолетом, но в основном добирались поездом. Всегда брали СВ, ехали в купе вдвоем.

— Чем занимались, как коротали время в пути — в шахматы играли?

— Нет (смеется), в шахматы никогда не играли, с ним было бесполезно — у него имелся первый разряд.

— Серьезный уровень.

— Это что! Он также мастер спорта СССР по конькам и как-то упоминал, что выигрывал в конькобежном спорте Спартакиаду народов СССР. А еще являлся мастером спорта Советского Союза по альпинизму, покорил несколько семитысячников, и, кажется, инструктором-альпинистом международного класса. Мансуров был очень силен физически. Он рассказывал, как у него ампутировали несколько пальцев ног. В горах он спас жизнь молодому альпинисту. Помните, как у Высоцкого в «Песне о друге»: «Он стонал, но держал?» С Мансуровым произошла точно такая же история. Он был в связке с тем молодым альпинистом, тот сломал ногу на перевале, Фуат Шакирович потом нес его на себе двое суток, пока не доставил в лагерь. Пальцы на ногах отморозил. «Пальцы — это что! — говорил мне Мансуров. — Тогда я вообще мог без ног остаться. Повезло».

Еще Фуат Шакирович рассказывал, что когда он работал главным дирижером в Алма-Атинском оперном театре, то параллельно читал курс лекций по высшей математике в Казахском университете.

Также он прилично знал несколько, кажется 6, языков. Приходилось слышать, как он разговаривал с французами. Это было что-то! У него получалось не хуже, чем у самих носителей языка.

В поезд мы всегда с собой брали ноты, что-то разбирали, обсуждали. Разговаривали и на «отвлеченные» темы. Он являлся остроумным собеседником, эрудированным, пошутить любил. Иногда бывал довольно откровенным. А вообще, судьба свела меня с очень волевым, сильным и стойким человеком.

«ЭТО БЫЛ ЕДИНСТВЕННЫЙ РАЗ, КОГДА Я ВИДЕЛ ЕГО В СЛЕЗАХ»

— Мансуров родился в Алма-Ате. Он вам не рассказывал, как там оказалась его татарская семья? Может быть, ее туда в свое время сослали?

— Не знаю. Но как-то Фуат Шакирович упомянул про отца, который в годы террора попал в НКВД, вернулся оттуда через несколько дней без зубов и со сломанными ребрами. Но вернулся! Тем не менее вскоре после этого он умер.

Жена у самого́ Мансурова погибла в аварии, в автокатастрофе, дочь Марина и сын Нури тоже в нее попали, после этого еле выжили. Марина вышла замуж за племянника Кунаева (Динмухамед Ахмедович Кунаев (1912–1993) — первый секретарь ЦК Компартии Казахской ССР в 1960–1962, 1964–1986 годах, член Политбюро ЦК КПСС — прим. ред.). Это было как раз незадолго до моего приезда в Москву, в Большой театр. Я когда узнал про племянника Кунаева, то не удержался от вопроса: «Фуат Шакирович, как вам зять?» — «Зять? Полное говно». Я единственный раз тогда услышал от него нехорошее слово. Он сказал, что у племянничка была единственная цель — уехать из Алма-Аты в Москву, пробиться в «высший круг».

Как-то на машине поехали к Мансурову на дачу. По дороге остановились, на рынке он купил какие-то простенькие цветы в горшочке. На окраине или где-то в пригороде Москвы мы еще раз остановились — у деревенского кладбища. Он поставил возле одной из могил эти цветы. А могилка совсем простая — ни оград, ни памятника. «Чья она?» Мансуров ответил: «Сына». Это был первый и последний раз, когда я видел его в слезах…

А случилось вот что. Как рассказывал Фуат Шакирович, его сын поехал на сборы в составе сборной Москвы по водному поло. И там делали уколы каких-то витаминов или чего-то другого, точно не знаю, чего там спортсменам колют. А Мансуров-младший сказал, что ему такие уколы нельзя, противопоказано. Ему ответили, мол, всем делают, а ты что — какой-то особенный? И укололи. 18-летний здоровый парень впал в кому. 10 дней он не приходил в сознание, все это время Мансуров не отходил от его постели. В последний день из глаз больного выкатилась большая слеза, и он умер. Вот огромное такое горе.

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПАРТИЯ ДИРИЖЕРА МАНСУРОВА

Свою дачу — большущий трехэтажный дом — Мансуров построил собственными руками. Начинали ее с сыном, потом пришлось продолжать одному. Он купил четыре домкрата, с их помощью приноровился в одиночку ставить венцы. Получился бревенчатый дом с металлическим каркасом. Фуат Шакирович еще придумал необычный душ вроде как на солнечной батарее. На его крыше укрепил толстый 15-метровый шланг, свернутый змейкой. От солнца шланг нагревался в течение дня, и этого хватало для того, чтобы вечером помыться вполне теплой водой. Он соорудил также туалет, который его соседи показывали своим гостям как достопримечательность их дачного поселка: деревянный, двухэтажный, он действительно выглядел необычно. Фуат Шакирович был мастак на разные изобретения. У него имелось настоящее инженерное мышление! Помните, я упоминал, что работу главным дирижером в Алма-Ате, в оперном театре, он совмещал с преподаванием высшей математики в университете.

И еще про Алму-Ату и потрясающие мансуровские «совмещения». Когда он там жил, хозяином республики, то есть первым секретарем ЦК Компартии Казахстана, являлся не кто иной, как Леонид Ильич Брежнев (в 1955–1956 годах – прим. ред.). И вот его дочь Галина, что называется, положила на Мансурова глаз. Да так, что молодого красавца-дирижера стали приглашать в дом Брежневых на семейные обеды. Фуат Шакирович рассказывал, что был удивлен двумя вещами — простотой блюд, в основном украинских, и той же простотой и одновременно обилием спиртного. Середина дня, а папа Леня махнет под борщ поллитровку водки — и дальше на работу, руководить республикой. И ничего! При нем целину вспахали, Байконур строить начали. Здоровый был мужик…

— А что Фуат Шакирович — составлял вождю компанию?

— Мансуров не пил ни грамма, категорически.

— Галина Леонидовна?

— Насчет нее в данном отношении ничего не говорилось, а что касается романа, то Мансурову удалось как-то потихоньку от этого дела самоустраниться. Как? История умалчивает. Так или иначе, но партия с дочкой будущего лидера КПСС у Фуата Шакировича не состоялась.

«Ведь как организуется и проводится работа оркестра над симфоническим концертом? Как правило, такие концерты бывают по субботам. Так что со вторника по пятницу идут репетиции, с 11 часов утра в субботу — тоже, часа на два, а уже вечером — выступление»Фото: «БИЗНЕС Online»

«РЕЗУЛЬТАТ У НЕГО БЫЛ ВСЕГДА И ВЕЗДЕ, В ТОМ ЧИСЛЕ И В КАЗАНИ»

— Еще о совмещениях. В энциклопедиях и других источниках указано, что Мансуров дирижировал в Большом театре в Москве и одновременно в Казани являлся главным дирижером и художественным руководителем Государственного симфонического оркестра Татарстана. Как такое было возможно?

— Профессия подобное позволяет, просто надо рассчитывать время даже не по дням, а по часам. Ведь как организуется и проводится работа оркестра над симфоническим концертом? Как правило, такие концерты бывают по субботам. Так что со вторника по пятницу идут репетиции, с 11 часов утра в субботу — тоже, часа на два, а уже вечером — выступление. Когда я работал дирижером в нашем Государственном симфоническом оркестре, а Фуат Шакирович был его главным дирижером и художественным руководителем, то иногда звонил мне в Казань из Москвы или еще откуда, где находился: «Рустэм, ты до четверга позанимайся с оркестром, сделай то-то и то-то, обрати внимание на то-то и то-то, а в пятницу я приеду». И окончательные репетиции проводил сам. А бывало, что работал в Казани всю неделю. После концерта он никогда здесь не оставался, обязательно возвращался в Москву. Его отсутствие не ощущалось, хотя он приезжал к нам наездами по два-три раза в месяц, а то и вовсе по два месяца отсутствовал. Тут дело в организации процесса и самоорганизации самого́ человека. А сколько он времени проводит с оркестром, ему виднее. Главное — результат. А он у Мансурова был всегда и везде, в том числе и в Казани.

Кстати, он очень активно работал и в нашей консерватории, где являлся профессором с 1986 года, а с 2004-го — заведующим кафедрой оперно-симфонического дирижирования.

«ЗАСЫПЛЕМСЯ — ТЕБЯ ИЗ МОСКВЫ ВЫСТАВЯТ»

— Вы сказали, что иногда он относился к вам, словно к сыну. Как вы это почувствовали?

— Судите сами. Однажды мы ехали по Москве в его машине. И вдруг — дождь. Да так припустил, что напрочь залил лобовое стекло. А еще ничего не видно было потому, что накануне какие-то «доброхоты» свинтили с мансуровского автомобиля дворники-стеклоочистители. Тогда все воровали — и дворники, и зеркала… Двигаться дальше стало невозможно, просто опасно. Мы свернули с дороги, приткнулись в каком-то дворике. А там стоит старая-престарая машина, настоящая развалюха. Крамольная мысль пришла к нам одновременно, я потянулся к ручке двери, но Фуат Шакирович мгновенно запротестовал: «Нет-нет, я сам. Засыплемся — тебя из Москвы выставят». Руки у него, как я уже говорил, имелись не только чтобы палочкой махать, с техникой он был на ты. Переставить дворники с чужой машины на свою у дирижера Большого театра заняло не более минуты. И мы поехали дальше.

— Дворники-то вернули?

— А как же! На следующее утро новенькие поставили (смеется)…