Георгий Ибушев: «В министерстве культуры все-таки сидят не одни дураки, надо же немножко понимать, кому и что давать. Куда ни смотри — народный, заслуженный…» Фото: Андрей Титов

«НАРОД ПРИВЫК: ЧТО ДАЮТ, ТО И КУШАЕТ. А СТОЛЬКО ТАКИХ, КТО ПРЕПОДНОСИТ ИСПОРЧЕННУЮ ПИЩУ!»

— Георгий Мефодиевич, поздравляем вас с присуждением звания «Заслуженный артист России»! Уже выясняли, какие права или льготы вам это дает: бесплатный проезд, бюст на родине героя…

— (Смеется.) Может быть, может быть… Ну льготы у меня есть, я все-таки народный артист Татарстана. А отвечая на ваш вопрос: не знаю, не интересовался, дали звание и дали...

— Но есть ощущение, что это факт признания ваших заслуг в профессии?

— Мне скоро исполнится 62 года. Многие говорят: «Тебе надо было это звание получать 10–20 лет тому назад». Был в деревне, окучивал картошку, вдруг звонит начальник нашего филармонического музыкально-литературного лектория Владимир Васильев. Я думаю: наверное, еще один концерт. Говорю: «Работа, что ли, какая-нибудь?» Отвечает: «Нет. Новость есть». — «Премию дали?» — «Нет, звание тебе дали».

Воспринял это очень легко. Я знаю людей, которые после таких новостей уходят в похмелье и не возвращаются. А я принял это звание, конечно, с удовольствием, было радостно. Но, по-моему, это заслужил, потому что только в филармонии 34 года работаю, никогда под плюсовку не пел — всегда живьем. В огромнейших залах с оркестром. Правда, уже, наверное, скоро придется уйти, ведь вечно работать невозможно. Как-то иногда думаешь об этом — и страшно становится!

— Артист на пенсии — так вообще бывает?

— Бывает у нас… Могут в любое время сказать: «Вам пора». Вот через неделю у нас будет продление договора в Татгосфилармонии.

— Сомневаетесь, что вам его продлят?

— Нет, слава богу. Меня на работе уважают — от вахты и до директора; мне там очень уютно, в филармонии все коллеги мои: и артисты, и работники… Я там, по-моему, почти самый старший. Когда-то у нас в лектории было 40 с лишним человек, сейчас где-то 10. 

— Вы всю творческую жизнь были связаны с филармоническим лекторием?

— Да. Когда-то было очень много народа. Когда пришел в 1985 году, было где-то 45 человек. Очень дружный коллектив! Что мы только не пели! В основном классику и народные песни… Но всегда хорошие композиции. Я бы хотел сказать читателям: если они хотят воспитывать нормальных детей, нормальных людей, то надо воспитывать все-таки на хорошей песне, на классике. Нужно слушать музыку настоящую!

У нас же как? Народ привык: что дают, то и кушает. А столько таких, кто преподносит испорченную пищу! Певцы что только не поют сейчас! Ни слов, ни мелодии, ни голосов — ничего нет. Один звукорежиссер мне рассказывает: «Знаешь, Георгий-абый, приходят в студию — в течение дня не можем записать один куплет… Кувалдой хочется иногда дать! И ничего не можешь сделать. Говорят: „Я тебе плачý“». Вот так мы живем.

В общем-то, я считаю себя счастливым человеком. Где только не пел! В Москве (в Колонном зале)… Петербург, Владивосток, Нижний Новгород, Астрахань…

 «Когда-то было очень много народа. Когда пришел в 1985 году, было где-то 45 человек. Очень дружный коллектив! Что мы только не пели! В основном классику и народные песни… Но всегда хорошие композиции» Фото: Владимир Зотов

«У НАС ТАТАРСКОЕ ПЕНИЕ ПРЕВРАТИЛОСЬ В КУХОННОЕ»

— Филармонический лекторий — его задачи как-то поменялись за эти 30 с лишним лет, что вы связаны с данной структурой? Или это также просвещение — выезды в деревни, концерты на предприятиях, в школах?

— Да, это на самом деле просвещение. Мы учим детей, студентов… зрителя воспринимать хорошую музыку, воспитывать здоровый дух!

Что поменялось? Когда-то у нас были чтецы, четыре пианиста или четыре баяниста. Сейчас у нас один пианист, а вот чтецов уже нет. Когда-то с нами работал прекрасный Айрат Арсланов. Были лекторы, музыковеды, с нами выходили поэты, писатели. Мы когда-то работали один месяц в концертном зале имени Сайдашева, исполняли Чайковского, а в другой месяц, например, Яхина, Глинку, Музафарова… К сожалению, сейчас этого не делаем. У нас в основном русская и зарубежная классика. Естественно, татарская тоже есть, но ее немного. Спрашивают: почему так? Нам говорят, что зрителей татарских мало на таких классических концертах. На самом деле это наша беда. Даже на концерты фестиваля имени Яхина в филармонии, если организаторы не будут работать, придет ползала.

— Неужели имена татарских классиков вроде Сайдашева или Яхина на афише не являются приманкой для зрителей?

— Каждый год около здания федерального университета, где стоит памятник Салиху Сайдашеву, проходит концерт, посвященный ему. Иногда артистов бывает больше, чем зрителей. Если там сидит 50 человек, то артистов — 100–150. Шикарный концерт! И там не только Сайдашев, там и русская классика, и татарская, и зарубежная — все есть! Вот что меня беспокоит.

— Получается, что вы в том числе виноваты. 30 лет просвещаете в лектории зрителя, но так и не поменяли его мнение.

— Не только мы виноваты. Мы стараемся, но радио, телевидение… Вот сейчас появился певец… ладно, давайте без имен: бегает-бегает, кричит-кричит… Уже заслуженный артист Татарстана! Это удивительно. А кто-то уже лауреат Тукаевской премии… Венера Шарипова, Зулейха Хисматуллина — величайшие оперные певицы, они так и остались просто народными артистками РСФСР, у них и Тукаевской премии нет. Я этого не понимаю!

В министерстве культуры все-таки сидят не одни дураки, надо же немножко понимать, кому и что давать. Куда ни смотри — народный, заслуженный… Еще не работал толком, года три — уже заслуженный артист… Человек должен доказать своей работой, что он это заслужил! Частушки исполнять — это еще не пение. Надо по-настоящему петь, живьем. Некоторые артисты у нас проводят двухчасовой концерт, а живого голоса ни секунды. А люди платят по 1–1,5 тысячи за билет.

— В 1980-е такие же были проблемы со зрителем на концертах, где пели романсы Яхина, или дело обстояло несколько иначе?

— Полные помещения были в Сайдашевском зале! Это было приятно. Однажды шел Шаляпинский оперный фестиваль. Москвичи, человек 10, пришли на наше мероприятие. А певцы у нас были шикарные. Полный зал, и вдруг заходит группа людей из столицы. Они говорят: «Мы и думать не думали, что в Казани есть такой коллектив». 

— Получается, Салават-абый испортил татарскую эстраду?

— Вы знаете, я бы хотел обойтись без имен. Но наши звезды оказали сильное влияние. У нас татарское пение превратилось в кухонное. Вот посуду моют, слушают и ни о чем не думают. Мы потеряли протяжные песни… Не потеряли, но…

У нас сейчас даже под баян петь считается несолидно. Надо, чтобы был такой шум и чтобы около исполнителей прыгали хотя бы 5–10 человек. Танец не танец, что-то такое без смысла… Может, я пожилой, поэтому не понимаю этого, но, когда у человека есть настоящий голос, ничего другого не надо. Певец должен петь, а не бегать, у него есть голос, который дал Господь. И работай! А тут, если движения нет, если не горят огни, народу становится скучно…

Но иногда бывает так: поешь задушевную настоящую песню, принимают на ура. И такая публика есть. Мы недавно выступали в РКБ — там собрались медицинские работники, я пел Яхина, еще кого-то, другие тоже классику исполняли. Как хорошо, приятно! Люди сами отмечают: «Мы устали от всей этой музыкальной трескотни».

Мне в деревне говорят: «Георгий, почему ты не говоришь президенту, что хватит уж этих частушек? Почему вот тот поет? Его надо убрать». Мне так смешно. Они думают, что если я певец, если меня уважают, то, значит, могу в любой кабинет зайти, сказать свое мнение. Я отвечаю: «Это невозможно. Туда даже близко не подойдешь. Как вы этого не понимаете?»

«СОТКИЛАВА — УДИВИТЕЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК, ЗА НИМ, ЧЕСТНОЕ СЛОВО, ШТУК 15–20 ЖЕНЩИН ХОДИЛИ КАК ХВОСТ»

— В больших сборных концертах участвуете?

— Вот была новогодняя запись. Я думал, что это живьем, а мне говорят: «Не надо так. Захватите флешку». И музыкантов нет — им же надо платить, а там никому не платили и не надо было. Это уж просто так. Самое главное, что это, оказывается, концерт настоящий. Там билеты проданы. Я думал, что придем в ДК имени Ленина, там такой уголок красивый, елка, столы, я буду что-то петь и уйду. А смотрю: там зал битком…

Вспоминаются сразу прошлые времена. Это было в Москве, в Колонном зале. Директор филармонии меня вызывает, это было давно, в 1991 году: «Тебя приглашают на концерт в Колонный зал Москвы». Я отвечаю: «Как? Что петь? С кем петь?» Отвечает: «Соткилава, Козловский, Соловьяненко и другие московские солисты». Мне даже страшно стало. Я поехал, меня встретили на вокзале две женщины. Идем, вышли, у главного входа стоит «Чайка», я мимо иду, мне говорят: «Нет, Георгий Мифодиевич, вот же машина». Мне так смешно стало, честное слово. Поехали в гостиницу «Россия». Выхожу из машины и вижу ректора института культуры Раиса Киямовича Беляева, он говорит: «А что ты тут делаешь?» Я отвечаю: «Сегодня концерт в Колонном зале». Он добавляет: «Наконец-то!» А те извиняются: «Вы знаете, Георгий Мифодиевич, одноместного номера нет, двухместный только, но вы будете жить один, никто вам не помешает!»

Два часа я отдыхал, потом меня забрали, в этот же день репетировали на месте. Анатолий Соловьяненко сидит, потом зашел Зураб Соткилава, он с нами даже не поздоровался. Ну он меня же не знает, а Соловьяненко — такая личность, народный артист Союза. Соткилава — удивительный человек, за ним, честное слово, штук 15–20 женщин ходили как хвост. Первым он пел на концерте — это было шикарно, потом еще грузинскую композицию исполнял, а капелла. Я пел «Бу таңнар, иртәләр» Яхина. Думаю: кому я тут нужен? А такой был прием — столько цветов… Потом зашли в гримерку дамы (человек 5–6) и говорят: «После Нечаева мы уже не думали, что есть такой серебристый голос…» Для меня это тоже было очень важно.

— А вы поняли, кто вас позвал на этот концерт в Москве, чья была инициатива?

— Я пел на 100-летие Тукая: там меня услышали… 

И вот закончился концерт в Колонном зале, а вечером звонок: «Георгией Мифодиевич, может быть, вы хотите что-нибудь найти в Москве, что-то купить? Мы можем помочь». Я отвечаю: «Искал скрипку, четвертушку». Отвечают: «В 9 утра уже встанете?» — «Конечно». В это время утром еще один звонок в гостиницу. Говорят: «Возле Большого театра есть магазин, там на первом этаже вас ждут. Есть отдел — мы договорились». Прихожу, а там в самом деле меня ждут. Я взял скрипку — это тогда стоило 250 рублей. Был очень рад. Нам сразу после концерта дали тысячу рублей. Козловскому тоже дали…

— Великий тенор Иван Козловский. Сколько же ему тогда было лет?

— 91 год. Он тогда уже не пел, а просто говорил зрителям: «Я уже не слышу, ребята, мне 90 с лишним лет. Любите музыку, классическую музыку». Потом я, дрожа, пел, но, слава богу, очень хорошо. Затем Соловьяненко пел — очень хорошо. И мне говорит, а тогда у нас в Казани как раз были волнения, митинги: «Знаешь, я так любил этот город… А все кричат: „Свобода, свобода“,  — больше не смогу быть в Казани…» Оказывается, он такой приятный и душевный человек. Отвечаю ему: «Вы что? Все уляжется, будет нормально, приедете». Потом он приехал — через год или два. Мы с ним поздоровались.

«КУДА Я ВОЗЬМУ? ЧТО, НА ШЕЮ БУДУ ЕГО САЖАТЬ?»

— Вы окончили Казанскую консерваторию как вокалист. Думали о карьере в оперном театре?

— Думал…

— На ярмарке вокалистов в Горьком по окончании консерватории пели романс Надира из «Искателей жемчуга».

— Да, я там пел романс Надира, «Бу таңнар, иртәләр», «Әллүки»… Может, «Здесь хорошо» еще спел. Вернулись в Казань, меня приглашали в Уфу и еще куда-то (уже не помню), но говорю: «Нет». А здесь на родине приглашений нет. Мой педагог Альфия Гафиатулловна Загидуллина, заслуженная артистка России, сказала: «Тебя ждут в филармонии, будет совет, пошли». Насчет оперного театра — нет, ни слова. Приходим, со мной пианистка. Чувствуется, что никто нас не ждет. Альфия бегает туда-сюда… Оказывается, директор сказал: «Куда я возьму? Что, на шею буду его сажать?» Она отвечает: «Ладно, его приглашают и туда и сюда. Вы же даже не слышали, не знаете, что за голос». Он задумался: «Ну ладно, давайте соберитесь».

Потом я вижу: человек 10, там был и Ильгиз Габидуллович Мазитов, если вы его знаете, наш худрук. Я зашел, пел Надира, Рудольфа, Владимира Игоревича, Фауста, «Бу таңнар, иртәләр» и «Әллүки». Когда последнюю композицию пел, Мазитов заплакал, честное слово. Потом мне говорят: «Во втором классе ждите». Затем какой-то большой мужик зашел, поцеловал, обнял и ушел. Это, оказывается, был директор. Я его даже не знал. Сказал: «Буду платить из своего кармана».

— Кто был директором Татгосфилармонии тогда?

— Тазетдинов…

— Легендарный Марат Тазетдинов, который в Казань привозил Высоцкого.

— Да. Он ценил таланты. Я ему очень благодарен, он мне много добра сделал. Однажды я зашел к нему — не хватало денег, зарплата составляла 150 рублей, из них 50 уходило на оплату кооперативной квартиры, маленький ребенок, жена дома сидит… Я захожу к нему и говорю: «Марат Абдрахманович, может, соберете худсовет? Денег не хватает». А он: «Зачем тебе худсовет?» Открыл ящик, взял бумагу, велел подписать, поднял зарплату до 200 рублей. Потом из Москвы приехала к нам тарификационная комиссия, спел в Доме актера очень сложную программу, тогда у меня голос был о-го-го, хотя и сейчас могу с некоторыми молодыми посостязаться. Комиссия написала рецензию, очень хвалила меня: согласно этому документу, подняли зарплату до 270 рублей. Это были тогда огромные деньги, но получал я их недолго — начались экономические реформы, деньги обесценились…

— А в театр имени Джалиля почему не попали?

— Был у нас правительственный концерт в оперном театре. Дирижер — Васильев из оперного. Я пел Надира под микрофон. Потом Васильев говорит: «Спойте живьем, без микрофона». И без него спел. Главный режиссер театра Нияз Курамшевич Даутов сказал: «Он маленький. Не надо». А потом уже я об этом не мечтал. Хотя дирижера Фоата Шакировича Мансурова уже нет…

— Он звал вас в Большой театр.

— Сейчас люди могут думать: «Его уже нет, можно все что угодно говорить». Но Мансуров ко мне обращался: «Георгий, в Большом театре нет нужного певца, спой Звездочета в „Золотом петушке“ Римского-Корсакова». Отвечаю: «Фоат Шакирович, я же поздно пришел в музыку — мне был 21 год. Это очень сложная партия. Там ритмически… Если даже я возьму эту ноту 100 раз, ритмически выговорить не смогу». 

— Но это же Большой театр, такой шанс. Не было мыслей, что надо ехать — или пан, или пропал? 

— Нет. Лучше не ехать, чем чтобы потом говорили: «Какого черта он приехал, если не держит ритм?» Это очень сложно! Я не только испугался, но и не спел бы…

«ИНОГДА Я ЗАХОЖУ НА АРСКОЕ КЛАДБИЩЕ, ПОДХОЖУ К ЕГО МОГИЛЕ, ПОСТОЮ ТАМ МИНУТКУ…»

— Назиб Жиганов в вашей жизни какую роль сыграл?

— Очень большую. Мингол Галиев мне говорит: «У тебя такой голос, его надо в консу. Приезжай». Думаю: ладно. Как раз летом, в августе (после 10-го класса), сено уже готово, дрова подготовлены… И я поехал.

— До этого вы просто пели? Никто не учил вас этому в деревне? 

— Да. Приехал, говорят: «Что ходишь?» — «Сами же сказали…» — «Давно уже экзамены кончились». — «А что, экзамены еще надо сдавать-то, чтобы петь?» Мингол смеется. «Пошли», — говорит. Он так быстро ходит: идет, а я бегаю за ним. С Баумана сюда до консерватории пешком поднимаемся через Ленинской садик. Я в коридоре жду, Мингол вышел и говорит: «Приезжай 2 сентября». Приехал, там уже ждали все профессионалы, вокалисты, учителя. Зашел, Назиб Гаязович спрашивает: «Что будешь петь?» Я отвечаю: «Яхина». — «Откуда знаешь?» — «По радио выучил». — «Молодец, в какой тональности больше поешь?» Думаю: «Боже мой, это еще что?» Они улыбаются, потихоньку смотрят на меня.

Была одна гениальная пианистка-концертмейстер. Она говорит: «Сейчас найдем». Вышли в соседний класс, нашли тональность, я понял, что это, оказывается… Там был парень, бас, уже студент (то ли третий, то ли четвертый курс), мне заявляет: «Ты не бойся, у тебя шикарный голос. Я в замочную скважину буду смотреть и вдохновлять тебя». Спел, все нормально. Назиб Гаязович говорит: «Мы тебя принимаем. Но только вот беда: мест нет — ты опоздал, один год придется снимать квартиру».

В общем, я украл у Мингола свой чемодан, уехал, пошел в армию — забрали… Однажды там у нас наряд — наш взвод на кухне. Огромнейшая комната. Вот рыбы в таких чанах жареные… На каждой тарелке по 10 штук. Никого нет — я все забыл и начал петь. Все гремит! И вдруг открывается дверь — там человек 15 смотрят так: «Ты вообще после консерватории, что ли?» Отвечаю: «Нет». Командир роты отметил: «Говорят, что ты хорошо поешь. Спой!» Я добавляю: «Русские песни, кроме „Вижу чудное приволье“, не знаю». Он говорит: «Мне не надо на русском, на татарском пой».

Я спел, потом с полковыми оркестрами много пел на концертах, затем нас должны были отправить в Германию. И вдруг подходит командир роты Чистопалов: «Ты не поедешь туда». — «Как?» — «У тебя голос, а там служба настоящая. Там делать нечего — и для тебя, и для твоего голоса это будет хорошо». И в самом деле, у меня была очень легкая служба. Полтора года я служил в ротах хранения. Были татарские баянисты, много пели. Выходим — татар было очень много! Это было очень хорошо!

— Но в консерватории вас уже ждал Жиганов?

— Потом я вернулся и начал работать в Нижнекамске. Приняли, зарплата хорошая.

— Кем работали?

— Машинистом компрессора. Чисто ходишь… Сразу экзамен, а брат всю жизнь там работал, всему меня научил. Экзаменатор говорит: «Тут по пять лет работают, а эту ерунду не могут сдать». Сразу дали 170 рублей зарплату, квартиру через три года обещали. И вдруг телеграмма: «Срочно приезжай. 7 июля — экзамены». И я с одним паспортом уехал.

— От кого была телеграмма?

— Сейчас не могу этого сказать. От Мингола Галиева, наверное... От кого еще? Значит, там было 24 человека в подгруппе, остальные после музыкальной школы, музыкального училища… Единственные мы с Ильгизом Сахаутдиновым из Апастово ничего не знаем. Я выхожу, а тут Назиб Гаязович так посмотрел и говорит: «Иди сюда». Там еще лестница вверх — актовый зал, он мне: «Беглый кряшен, мы же тебя уже один раз приняли, где ты ходишь?!» Я ему сказал, что работаю в Нижнекамске, Жиганов возмутился: «Как работаешь? Тебе надо петь!» И меня сразу приняли.

Идет урок, кто-то стучится, оказывается, это Жиганов, он вызывает меня, ходим по коридору, разговариваем по-татарски, он расспрашивает, как живу, не голодаю ли, я говорю, что нет, так как устроился в детский сад сторожем. Вот так он меня принял и взрастил; когда диплом вручал, даже поцеловал. Иногда я захожу на Арское кладбище, подхожу к его могиле, постою там минутку…

«ЛЕЖУ В ПАЛАТЕ, А СОСЕДИ, ДУМАЯ, ЧТО СПЛЮ, ГОВОРЯТ МЕЖДУ СОБОЙ: «ЖАЛКО ПАРНЯ, ТАКОЙ МОЛОДОЙ. ПОХОЖЕ, ВСЕ — ЕМУ КОНЕЦ»

— В начале лихих 90-х, знаем, вам пришлось непросто. Концертов не было?

— Концерты были, просто деньги обесценились: если на 270 рублей я мог жить шикарно, то на 600 тысяч едва перебивался. Когда получали кооперативную квартиру, мы должны были там отработать на стройке по 40 часов. Однажды в ноябре в подвале дробили бетон: расстегнешь куртку — холодно, застегнешь — жарко, в фундаменте были дыры, гулял сквозняк. На следующий день у меня поднялась температура, тогда у меня теща работала заведующей поликлиники, она положила в больницу, тогда я начал кашлять, кашель не могли долго остановить, все болело. Помню, лежу в палате, а соседи, думая, что сплю, говорят между собой: «Жалко парня, такой молодой. Похоже, все — ему конец». 

Потом заходит лечащий врач и говорит: «Давай попробуем иглоукалывание». Мне его сделали, я почти сутки спал, после этого мой голос становился все ниже и ниже, я свои бронхи испортил. Тогда очень испугался, думал, что все. В общем, некоторые ноты я тогда потерял, но по-прежнему в строю.

— Ваша супруга продолжает работать в ГСО РТ у Александра Сладковского?

— Да, работает. Моя жена очень хорошая скрипачка. Вообще, это наше счастье, что у нас появился Сладковский, он собрал оркестр, держит все в кулаке, моя жена бегает как заведенная. Она занимается по-настоящему, очень довольна, что работа идет и этот труд видно — зрительные залы переполнены. Недавно только они были в Харбине, а до этого — в Японии. Я очень рад, что у нас есть такой оркестр.

— Жена совсем дома не бывает, сплошные гастроли… Это вам не доставляет неудобств?

— Я ко всему этому привык с детства. У меня сестра была, очень хорошо пела, она замуж вышла в 18 лет, а я тогда был совсем маленький, орал, кричал, жениха этого терпеть не мог. Я его ненавидел за то, что он увел у меня сестру. Я очень любил ее, все время с ней ходил, она называла меня своим хвостом. У меня еще три брата есть, я самый младший в семье. Мама, когда уходила на работу, велела замесить тесто — я очень быстро научился это делать.

Теперь, кроме губадии, все могу испечь, дети даже говорят жене: «Мама, не заходи на кухню, пусть папа приготовит что-нибудь». Иногда женщины спрашивают, как замесить тесто, я удивляюсь, ведь это так просто. Пирог, бэлиш, эчпочмак, перемячи, кыстыбый — там делать-то нечего. Единственное — когда делаешь бэлиш, мне лень картошку крошить.

«Разве можно «Сандугач» портить, или «Бу таңнар, иртәләр», или «Керим әле урманнарга», романсы Жиганова?! Очень возмутительно, когда народные песни похабят» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Я КРЯШЕН, НО Я ЖЕ НЕ ГОВОРЮ, ЧТО У МЕНЯ КОРНИ НЕ ТАТАРСКИЕ»

— Когда говорят об известных артистах — кряшенах из Татарстана, то сразу называют Георгия Ибушева. Как родная культура влияет на вас?

— Вы знаете, меня часто спрашивают, считаю ли я себя татарином. Да, я кряшен, но я же не утверждаю, что у меня корни не татарские. Мне всю жизнь твердили, что я кряшен, все татары говорили, что я «кряшен малае», некоторые делали это очень даже жестко, иногда у меня на глазах даже слезы появлялись после их слов, но потом я научился давать отпор. Да, есть кряшены, но их нельзя отрывать от татар, это просто христиане.

Говорят, что Иван Грозный всех крестил. Это чушь, да, он крестил, а они все опять стали мусульманами. А нас крестили из язычества из таких же татар-булгар. Мы сохранили это благодаря тому, что были язычниками, мы на всех застольях сидели вместе — мужчины, женщины, пели песни, плясали. Наши свадьбы — это же чудо. Но нельзя смотреть на кряшен как на оторванных от татар. Нет, это те же татары, но у них есть своя культура, свои песни, одежда, говор. У нас тот же татарский язык, но говор сильно отличается, хотя сейчас на нем мало кто умеет разговаривать. Я обожаю своих кряшен, но не представляю, как бы жил без татар, как бы жил без Сайдашева, без Яхина, Жиганова, Тукая, без оперного театра.

Как я могу делить мой народ? Мы все одинаковые, просто у нас есть свои пути, не надо это трогать. Пусть у кряшен будет своя культура, у мишарина — своя, но все мы одно ядро. Как яблоня: если засохнет хотя бы одна ветка, дерево потеряет свои плоды.

— Созданы ли в Татарстане условия для сохранения кряшенской культуры?

— Все делается для этого, мы в 1989 году создали общество кряшен, много фестивалей проводили. Сейчас открыли кряшенский центр возле Тихвинской церкви, есть у нас ансамбль «Бермянчек», есть певцы, писатели, поэты свои — у нас все кипит.

— Ваша родная деревня Владимирово очень известная своими выходцами из нее…

— У нас есть и заслуженные артисты, журналисты, мастера спорта, врачи, директор шахты был, который работал в Прокопьевске. Нашу деревню на местный манер называют Бладимир. В нашем языке нет звуков В, Я, Һ, Ё, они пришли из ислама или русского языка. Мы говорим, например, не «вакыт» («время»), а «багыт».

— Вы сейчас и стихи пишете….

— Да, вторая книга вышла недавно. Это с детства у меня: я, когда был еще совсем маленьким, беспрерывно пел. Что видел, то и пел. Сам придумывал, даже не знал, что песни пишут. У меня была бабушка, она все время говорила: «Надоел уже, голова болит. Когда ты перестанешь петь?» А я пел все время, может, этим и счастлив сейчас, слава богу, пою. Для песен я стихи не пишу, но, удивительно, на мои стихи другие пишут песни. Например, Айгуль Сагынбаева поет «Әнине сагынып» («Тоскуя по маме»).

— Музыку вы не пишете?

— У меня, единственное, есть акапельная композиция «Безнең ил», я целый год над ней работал. Как-то на ярмарке услышал, как бурятка пела народные песни: это было просто чудо — с такими нотами, красиво. И я подумал, почему у нас нет такого, и сочинил. Когда песня первый раз вышла в эфир, очень много было отзывов, а Ильгам Шакиров сказал, что это чистейшая классика, мол, такого нет.

«Для песен я стихи не пишу, но, удивительно, на мои стихи другие пишут песни» Фото: Андрей Титов

«ПРИЕЗЖАЮТ ИЗ МОСКВЫ, ДЕНЬГИ ЗАРАБАТЫВАЮТ И УЕЗЖАЮТ, А НАМ КУКИШ!»

— В этом году не стало Ильгама Шакирова. Говорят, что татарских певцов такого уровня не будет уже никогда. Так ли это?

— Пока не видно. Даже если появятся, это будет уже не Ильгам-абый, а совершенно другой человек. Может быть, он станет лучше Шакирова, но Ильгам-абый есть Ильгам-абый. Было так: предлагали спеть песню. Попробовал, ерунда какая-то получается, а потом слышишь, как Ильгам-абый ее поет — просто шедевр. Это был гениальнейший человеком в татарской культуре, он был великим певцом, очень много сделал. Мы с ним очень много вместе работали. Во всех его юбилеях — сначала в Казани, потом в Москве — я участвовал, он ко мне очень хорошо относился. Когда Ильгам-абый ушел, мне прислали СМС с песней «Китеп барам», я просто плакал и написал сразу же по этому поводу стихотворение. Оно есть в книге «Балачакны сагынып…».

— Есть такое мнение, что на татарской эстраде была эпоха Шакирова – Авзаловой, потом пришла эпоха Салавата, а сейчас — Элвина Грея. 

— Есть такое, но, когда Ильгам-абый и Альфия-апа работали, такой, как сейчас, техники не было. Если бы Элвин Грей жил в то время, он был бы никто. Они ездили на машинах, тракторах, санях по всей стране, были везде, а тогда толком и микрофонов не имелось. Ильгам-абый рассказывал, как он выступал в нашей деревне — в клубе, в бывшей церкви, зал был битком. Тогда люди умели слушать, не было всяких попрыгуний на сцене, я их называю кузнечиками. Человек пел душой, песня исходила из сердца. А сейчас записал человек песню в 25 лет, ездит и в 40 лет ее исполняет в записи.

Ильгам-абый в 90-е годы был уже взрослым. Тогда пришел Салават — он нашел свою нишу, легкими песнями привлек зрителя, помню, как тучи поклонниц бегали за Салаватом. Потом появился Элвин Грей — это уже машина, на него работает целая команда. Один мне говорит: «Грей — такой молодец, у него из глаз искры летят». При чем тут искры, это же машина, а где главное, где голос-то? 

— Ведь есть попытки что-то изменить. Тот же фестиваль «Үзгәреш җиле»…

— Да это кошмар какой-то, нельзя играть с песней, пусть, если они хотят, сами пишут музыку, слова и исполняют. А тут слышишь, например, песню Загида Хабибуллина «Эх, бомалы, бормалы…», вроде что-то похожее… Приезжают из Москвы, деньги зарабатывают и уезжают, а нам кукиш! Они портят нашу песенную культуру. Разве можно «Сандугач» портить, или «Бу таңнар, иртәләр», или «Керим әле урманнарга», романсы Жиганова?! Очень возмутительно, когда народные песни похабят. Народ это создавал веками, не трогай их! У меня есть стих, созвучный названию данного фестиваля, — «Үзгәреш чире» («Болезнь перемен»). Салават ведь правильно сказал: «„Ветер перемен“ — это деньги на ветер». Потраченные десятки миллионов рублей лучше дали бы на развитие татарского искусства…

Вот говорят: «Экономика, экономика, экономика», — а про культуру забывают. Люди без культуры превращаются в животных, а животное разве может работать? Иногда бывает так печально, что хочется убежать в тайгу, где речка, грибы, ягоды, и жить там.