«ПЕРФОРМАНС — «АВАНГАРД АВАНГАРДА», КАТАЛИЗАТОР ИСТОРИИ ИСКУССТВА»

— Лиза, объясните, пожалуйста — как художник или, быть может, как психотерапевт — почему перформанс до сих пор в широких массах воспринимается резко негативно, почему этот вид искусства так нервирует и раздражает? Что в нем такого некомфортного для обычного человека, почему возникает реакция отрицания?

— Перформанс — «авангард авангарда», катализатор истории искусства, и его прямая задача и призвание — возмущать, задирать своим поведением публику, таким образом развивая ее вкус. Перформансист — это классический трикстер, мастер провокаций, который намеренно изощряется в выдумывании способов сталкивания нас с самым темным, страшным и непонятным в себе, надавливая на больные точки общества и вызывая наши аффекты, бессознательные реакции. 12 лет назад я защитила диссертацию о психологии художественной провокации на примере разных видов перформанса, про архетип трикстера в этой диссертации есть целая глава, а потому я знаю, о чем говорю. Эти трикстерские формы культуры — юродство, карнавалы — повышают ее вариативность, устойчивость, они ей жизненно необходимы, иначе развитие остановится. Это такая форма самотерапии и самоочищения для искусства. Юрий Лотман называл это механизмом выработки неопределенности. Разные направления перформанса используют разные формы провокации, но суть у них одна. Они помогают обществу и каждому конкретному человеку встретиться со своими страхами, сразиться со своими внутренними «драконами». Но у нас люди еще в массе своей не научились отличать символическое пространство искусства и перформанса от реального, девиантное ролевое поведение художника от его личности.

Так что возмущение — это самая естественная и предсказуемая реакция. Возмущенный обыватель просто необходим художнику. Но поводы для реакции меняются: сейчас никто уже не возмущается импрессионистами или раскрашенными лицами футуристов, сейчас их, с позволения сказать, боди-арт выглядел бы весьма наивно. Но футуристы не только ходили с разрисованными лицами, а Алексей Крученых, например, когда читал стихи, любил выплеснуть в первый ряд горячий чай... И тут уж любой человек почувствует возмущение или, по крайней мере, испытает амбивалентные чувства. Другое дело, что продвинутый зритель, будучи человеком искусства, не поддастся аффекту, а испытает иные эмоции, интеллектуально переработав увиденную им ситуацию.

Меня больше смущает и кажется опасным для перформанса не его отрицание, а героизация радикальных художников, награждение их. Или суперпозитивные перформансы, которые всех массово трогают и привлекают. У меня многие студенты мечтают повторить знаменитый перформанс Марины Абрамович со смотрением в глаза зрителю, когда все плачут от просветления и умиления...

— В этой связи хочу спросить: как вы относитесь к творчеству Павленского? Многие критики упрекают его во вторичности, в том, что он повторяет уже много раз пройденное. Полагают, что это вариант не серьезного искусства, а скорее поп-массовой культуры, когда берутся внешние приемы радикального перформанса, его штампы. Вы согласны с этим?

— Акционизм поднимает актуальные политические проблемы, однако действительных проблем самого искусства часто не затрагивает. Но тут возникает этическая проблема: мы не можем критиковать человека, который сидит в тюрьме, за его искусство, поэтому Павленского и Pussy Riot все поддерживали. Это смешивание ролей и функций в перформансе мешает его восприятию как целостного произведения, а потому здесь бывает трудно дать объективную оценку.

Инновация и провокация — это не всегда одно и то же. Скажем, Жорж Брак был реально инновативен, а Пабло Пикассо провокативен, поэтому все знают Пикассо, а не Брака, что совершенно несправедливо. Павленский скорее провокативен, но это проблема не его личная, а особенность языка акционизма. И дело тут не просто в штампах.

— В чем же?

— Я различаю акционизм и классический перформанс, у них разные задачи и критерии, а потому не стоит подходить к ним с одной меркой. У акционизма задача более прагматическая — привлечь внимание общества к какой-то актуальной и болезненный проблеме, он должен быть действенным, попасть в точку. Так, например, тебя могут арестовать, а потому необходимо сделать акцию максимально быстро, сказав самое главное, и громко, чтобы все услышали. Тут как раз нужны самые простые приемы, акционизм подобен скорой помощи. Ему не до художественных нюансов и отсылок. Артивист ближе к журналисту в горячей точке, а классический перформансист — к писателю, который может оттачивать свой слог, работать с языком. Конечно, хотелось бы увидеть такого акциониста, который вступает в диалог не только с обществом или даже художественным кругом, а с историей перформанса. Печальнее, когда используют штампы те, кто занимается классическим перформансом, проводимым чаще в галерее или на природе.

LM Ploxie Novosti видеоперформанс 2017

«В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ Я СТАРАЮСЬ СОЕДИНИТЬ ЛИЧНОЕ И ПОЛИТИЧЕСКОЕ, АКЦИОНИЗМ И КЛАССИЧЕСКИЙ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫЙ ПЕРФОРМАНС»

— Вы на своей лекции в Казани сказали, что занимаетесь именно классическим перформансом. В чем его отличие от других перформативных направлений?

— Я за 22 года, которые занимаюсь этим жанром, перепробовала разные формы перформанса — и легкий контекстуальный ироничный художественный жест, и коллективный — с группой Escape, и перформанс на коммуникацию с одним зрителем, и видеоперформанс, и делегированный — с привлечением других людей, и хеппенинг, и различные уличные формы, а также исповедальные, протестные, феминистские, часто и боди-арт. В последние годы я стараюсь соединить личное и политическое, акционизм и классический экзистенциальный перформанс.

Я люблю и изучаю все виды перформанса, предпочитаю золотую середину между личным и политическим, спонтанностью и рефлексией, между текстом и телом, актуальностью и классикой. Стараюсь совместить глубину и экзистенциальность классического перформанса с радикальностью и актуальностью акционизма.

— И над чем конкретно вы работаете сейчас, что вам интересно, какие темы развиваете в своих работах? Пересекаются ли они с предыдущими поисками? Или вы какой-то этап для себя закрыли и решили делать что-то новое?

— Существует вызов времени, который естественным образом рождает отклик у художника. В последние годы у меня начался этап, который я условно называю политическим. С тех пор как началась война с Украиной, мне стало трудно говорить о чем-то другом, кроме темы мира и свободы. Я благодарна Украине за внутреннюю встряску и вдохновение, которую получила во время майдана, рада, что у меня в прошлом году получилось выступить в Киеве. Но и политические темы я решаю тоже очень лично, языком классического перформанса. Это не язык политического плаката, это лирический ритуал, телесное испытание. Но я буду рада, если он поскорее закончится, но пока конца не видно. Скорее, наоборот...

В 2000-е годы было тихое мирное время, но к концу десятилетия начались изменения, признаки реакции — появилась новая волна активизма, и я тогда тоже впервые неожиданно для себя сделала протестный перформанс с кровью. Постепенно эта тенденция усиливалась, и в 2014-м меня прорвало...

— И как на ваши работы реагирует общество?

— У меня есть надежда, что классический перформанс получает новую жизнь, второе рождение. Ведь выступления 1970-х годов были реакцией на политические события конца 1960-х. Сейчас в чем-то похожее время, перформанс снова становится актуальным, хотя еще недавно меня упрекали в том, что язык тела, опыт классического перформанса устарел. А потом я неожиданно стала номинантом сразу трех премий.

Художнику всегда хочется повлиять на реальность, поэтому перформанс для меня всегда немного гадание: если что-то получилось в самой работе, получится и в жизни. В 2014 году в Москве я не смогла в своем антивоенном перформансе «Родина-мать» сбросить с головы танк и сломать его, но зимой 2017 года в Норвегии это получилось, причем очень быстро. Это хороший знак. С другой стороны, сколько я ни раскручивала гайки в своем перформансе, в жизни они пока все больше закручиваются...

Параллельно с политическими перформансами последние три года я стала, наконец, делать плоскостные работы — большую серию «Репейниковая поэзия», потому что тема языка для меня очень важна. Я нередко работаю с идиомами. Можно сказать, что перформанс — это эмоционально цепляющее искусство, а в «репейниковом» проекте оно стало цепляющим в буквальном смысле. Репейник перформативен, поскольку реально цепляется к зрителю, а поэтому неудивительно, что я его выбрала в качестве материала и образа. Кроме того, он отсылает визуально к войлоку Бойса. Это нонспектакулярный материал, эфемерный.

В последние годы я много преподаю и чувствую, что нередко мое творчество растворяется в работах моих учеников, которые как бы становятся моим телом, продолжают мой путь по-своему. Это странное ощущение... И я рада этому, потому что для меня важна коммуникация, интересны прежде всего люди с их историями.

«Исподнее» (2012)

«СЕЙЧАС ВО ВСЕМ МИРЕ НАБЛЮДАЕТСЯ КОНСЕРВАТИВНЫЙ ПОВОРОТ»

— Какие важные тенденции вы видите в современном перформансе?

— Чем дальше, тем больше происходит смешение жанров, трудно понять, где перформанс, а где интерактивная инсталляция, перформативная фотография, паблик-арт или сайенс-арт. И уж тем более давно ввиду медиализации перформанса часто трудно отделить видеодокументацию перформанса от видео, делегированный перформанс от театра и танца, даже просто кино от перформанса. К тому же вся окружающая жизнь постепенно превращается в перформанс — об этом я даже когда-то вела колонку под названием «Перформанс вокруг нас». Политика, реклама, телевидение и даже религия — все пользуются сегодня перформативным языком. И слово «перформанс» уже перестает что-либо означать, поэтому приходится заново обозначать границы искусства. Эту проблему отлично отразил в своем новом фильме «Обезьяна, страус и могила» один из лучших, на мой взгляд, наших перформансистов, а также режиссер авангардного кино Олег Мавроматти. В форме кинофильма, в котором имитируется язык «народного перформанса онлайн» по мотивам реального видеоканала, показывается, как реальность сливается с перформансом.

— Какие изменения вы наблюдаете в зарубежной перформативной практике? И изменилось ли что-либо вообще?

— В России в последнее время цензура становится все более жесткой. Хотя меня и моих учеников все время приглашают с перформансами многочисленные институции и центры, при этом просят показать работы без обнаженного тела. Впрочем, это происходит не только в России — сейчас во всем мире наблюдается консервативный поворот. Например, в Иране сейчас проводится фестиваль так называемого радикального перформанса, где запрещаются обнаженное тело и насилие. Честно говоря, я вообще не могу вспомнить перформансов с насилием над другими, но над собой художник ставит жесткие эксперименты постоянно — если это исключить, то непонятно, что же тогда останется. Какой критерий радикальности? И что считать насилием? На днях нашего директора галереи «На Солянке» перформансиста Федора Павлова-Андреевича арестовали в Нью-Йорке во время перформанса с обнаженным телом, хотя эта же работа в России и других странах не привлекла внимания правоохранительных органов.

— Какие задачи стоят сейчас перед передовым художественным сообществом, практикующим перформанс?

— Всех волнует проблема музеификации перформанса. Мировой звездой стал Тино Сегал, устраивающий танцевальные постановки в музеях. В сентябре он приедет в Москву. Это важная проблема, хотя пересечение перформанса с танцем уже стало мейнстримом. Танцоры совершено по-другому работают с телом. На мой вкус, слишком красиво. Разница между танцевально-театральным и нетанцевальным телесными перформансом примерно такая же, как между дизайном и искусством, у них получается часто «дизайн от тела».

Медиализация перформанса ставит под сомнение подлинность жеста. Недавно была очень острая дискуссия в интернете по поводу акции, которую феминистки провели на территории Кремля. Акция была настоящая, но самый радикальный текстовой элемент они внесли с помощью фотошопа. Мнения разделились, но в целом было очевидно, что сегодня одинаково опасны и реальный выход на площадь, и перепост в «Фейсбуке», поэтому скорее ценится сам жест, риск, месседж, а не то, в какой технике он сделан. И группа «Война», и Pussy Riot действовали опосредованно, через медиа. Но это все больше касается артивизма, а в классическом перформансе все равно ценится аутентичность жеста, и я тоже выбираю ее, не прибегая ни к каким дополнительным технологиям.

Общая тенденция — это делегированный перформанс без участия автора. Так, сейчас очень востребованы выпускники Школы Родченко при московском «Мультимедиа Арт Музее», я там одно время преподавала. Но это было весьма трудно, ведь медиахудожники привыкли прятаться за объективом, а не высказываться от первого лица.

«Родина-мать» (2014)

«ПЕРФОРМАНСНОГО СООБЩЕСТВА, НА МОЙ ВЗГЛЯД, В РОССИИ НЕТ И НЕ БЫЛО»

— Можно ли говорить о том, что у нас в России появляются новые перформансисты, что сообщество растет?

— Ну перформансного сообщества, на мой взгляд, в России нет и не было. Может, и хорошо, так как на Западе оно есть, это сотни и тысячи выпускников перформансных школ и факультетов, это весьма уныло, такой арт-аппендикс, который замкнут на самом себе, они ездят с фестиваля на фестиваль друг к другу в гости, повторяя одно и то же. Они живут в отрыве от актуальных проблем интернационального искусства. Зрителям, быть может, это интересно, но это неинтересно истории искусства. Это тупик, там нет ничего нового с точки зрения языка. Но они на это и не претендуют, у них свои критерии, свои вторичные фестивали. Но это очень симпатичный мирок, и у меня есть постоянное искушение туда влипнуть... А у нас пока перформанс не отделяют от тела искусства. Я не знаю людей, кроме себя, у которых есть такая идентичность, как «художник перформанса», все определяют себя как просто «художники».

У нас четко разделились художники перформанса на две ветви: круг медиаудара (артивистов) и классиков. И тут и там есть новые имена, они хорошо известны. Из первого лагеря за последний год самые яркие имена — это Катрин Ненашева, привлекающая внимание к проблемам прав детдомовцев и жителей психоневрологических интернатов, и Дарья Серенко, автор движения «Тихий пикет», феминистка. Интересно, что они обе закончили Литературный институт — место, где три года в начале 1990-х была вольнослушателем и я, пока случайно не попала в Царскосельскую школу и не занялась перформансом. Вообще, феминистская тенденция в современном перформансе очень сильная, в отличие от московского акционизма 1990-х и поколения конца 2000-х, где преобладали мужчины и мужские высказывания. Это очень интересная тенденция.

В классическом перформансе последние годы первенство заняла Ольга Кройтер, также в нем давно и прочно обосновался Андрей Кузькин. Я думаю, их любят за искренность и связь с концептуальным кругом. Среди моих учеников тоже много кого можно отметить, но пока говорить рано — все они сделали, часто с моей помощью, несколько хороших работ, но мало кто сам продолжает творить и развиваться, заканчивая обучение. На сегодняшний день я бы назвала только два имени: Ольга Козманидзе — она продолжила обучение перформансу на Западе и покоряет международные фестивали, а также Ирина Иванникова — она в России, но сейчас больше занимается фотографией. Верю, что продолжат и проявят себя Татьяна Доспехова, Яна Сметанина и многие другие.

За последние годы появилось несколько прекрасных специалистов по перформансу — молодых исследователей, теоретиков, они тоже все преподают у нас в Школе на Солянке, но между собой никто не общается, все больше интересуются западным перформансом. На днях в Петербурге пройдет третья на моей памяти за последние 20 лет конференция по перформансу, но ни одного из упомянутых выше людей там не будет, что странно.

Я думаю, надо радоваться, что еще вообще хоть что-то есть. Скоро нас всех, похоже, прикроют. Хотя мы, конечно, будем бороться до последнего. С этой осени любые перформансные мероприятия просто отменяются, все боятся тем, даже в малой мере пересекающихся с политикой. В этом смысле уклон в танец очень удобен — он безопасен. Теперь все госинституции занимаются синтезом искусств, технологиями, танцем, звуком и называют это перформансом. А это всего лишь перформативность.