Семен Серзин

«КОГДА ТУДА СПУСКАЕШЬСЯ И ПРОВОДИШЬ ХОТЯ БЫ ЧАС, ТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СТАНОВИТСЯ НЕ ПО СЕБЕ»

— Семен, первый вопрос будет довольно очевидным: есть ли у вас четкое понимание того, что зрители сегодня увидят в подземной галерее на главной пешеходной улице Казани?

— У меня есть четкое ощущение. Это будет действительно документальный театр, потому что будут абсолютно реальные документы, и они будут прочитаны людьми, которые будут впервые знакомиться с ними здесь и сейчас. Будет такое живое соприкосновение с текстами. Мы не пытаемся выстроить какую-то драматургическую историю, а просто хотим поднять определенную тему.

Для меня это будет эксперимент, потому что я такого еще не делал. И это, наверное, будет такой, я бы сказал, не театральный опыт. То есть, может быть, театр в каком-то смысле возникнет там, а может быть, и не возникнет. Здесь уже в зависимости от того, что называть театром.

Мне бы хотелось, чтобы произошло какое-то не музейное столкновение... Понятно, что от этих людей, репрессированных в 30 - 40-х, остались, по сути, только эти бумажки, буквы, но, как мне кажется, в соприкосновении с нынешними жителями Казани они могут каким-то образом срефлексировать, ожить, хотя бы на один раз. В контексте вот именно этого места — Казани, Татарстана. Вот этого бы хотелось...

— Как будет выстроено пространство, ведь эта подземная галерея имеет длину в 500 метров? Вообще, будут ли какие-то декорации?

— Да, что-то будет. То есть это будет такое путешествие, некий квест. Все тексты будут читать зрители, которые будут выбираться перед началом показа. И потом это будет такая бродилка. Там достаточно большое пространство — и там будет несколько так называемых локаций, между которыми будет перемещаться публика. На один показ может попасть 50 - 60 человек, в связи с этим мы устроим сегодня сразу четыре показа.

— Нет ли у вас нет ощущения, что в самом мероприятии, в самом этом спуске в подземную галерею, есть такой элемент определенного театрального хулиганства. При этом тема, которая вами разрабатывается, настолько серьезная, что для иронии, веселья повода нет. Нет ли тут какого-то диссонанса?

— Я не знаю, насколько это хулиганство...Это пространство выбрано не потому, что хочется нахулиганить. Оно неслучайно выбрано, ведь когда туда спускаешься и проводишь хотя бы час, то действительно становится не по себе. Накануне там случайно выключился свет, а мы были где-то в конце этого тоннеля. И стало совсем не по себе.

А потом ты выходишь на улицу Баумана, а там солнце — и появляется на физическом уровне ощущение некой свободы, и будет здорово, если оно каким-то образом возникнет у зрителей, у участников. Не все люди будут читать тексты, но, в принципе, все участвуют в процессе. Нет разделения на зрителей и актеров — есть участники. Тот, кто пришел, — уже участник.

«ЗДЕСЬ И ИСТОРИЯ СЕМЬИ ВАСИЛИЯ АКСЕНОВА, И ИСТОРИЯ ХУДОЖНИКА БАКИ УРМАНЧЕ...»

— Будет ли у всего действа антисталинистский пафос и, вообще, много ли будет в этом политики?

— Нет. В этих письмах совсем немного таких идеологических кусков. Мне было важно раскрыть человеческие истории, связанные с Казанью и частично со Свияжском, истории репрессированных людей. И, в принципе, хотелось бы выйти на уровень разговора не с властью, а с людьми. Самое важное в этих историях — это как раз внезапный разрыв, когда судьбы людей вдруг начинали ломаться. И это самое интересное и пронзающее. Но разговоры о фигуре Сталине, волей-неволей, я думаю, все равно будут после показа. Все-таки это во многом письма к нему из лагерей.

Я прочитал, что тема этой лаборатории «Город АРТ-подготовка» — любовь. И конечно, хотелось бы все-таки привести к этому. Там есть очень интересные письма: сын пишет маме, и он с каждым письмом взрослеет. Пишет в ГУЛАГ. То есть ему было 13 лет, когда ее забрали, а в 20 лет он ушел на фронт и погиб. И они так и не встретились. Он пишет маме и понимает в связи с этим разрывом свою любовь: «Я на самом деле понимаю теперь, как я тебя люблю, мама».

Здесь и история семьи Василия Аксенова, и история художника Баки Урманче — людей значимых и известных, но есть и истории неизвестных людей. Но это все истории семей, которых разбросала та самая история.

— Вы как театральный режиссер чаще работали с современным материалом и сейчас впервые обращаетесь к советской эпохе 1930 - 40-х. Испытывали ли какие-то сложности в связи с этим?

— В этом смысле нет, ведь это все равно было не так давно. Единственная сложность была в том, что я никогда не был в Казани и ничего не знаю про Татарстан, но мне очень интересно. Я ездил в музей истории Свияжска, ходил в музей Аксенова. Но это скорее не сложность, а трудность.

Вообще, недавно в ходе дискуссий на одной из подобных лабораторий вдруг понял, насколько актуальны стали исторические сюжеты, связанные с недавним прошлым. К примеру, вдруг стала актуальной рефлексия потерянного времени 90-х. Прошло время, и сейчас есть смысл на какие-то вещи взглянуть и действительно осознать — а что же было, как это время вообще потерялось, тем более что оно так близко.

И здесь тоже, что касается этих текстов, они не ощущаются как исторический контекст... Даже через поколение мы имеем связь с этими людьми, я помню свою бабушку, а это все люди того времени, хотя их уже нет. И тем более это живые судьбы, во всех этих заявлениях, письмах и протоколах возникают судьбы. Такой вербатим-документ, история людей, которая осталась на бумаге.

— Были сомнения, когда вам предложили взяться за этот проект?

— Не было сомнений, были только мысли, потому что я же не знал, что за материал, потом начал копаться в архивных текстах, много чего нашел, много надо было выбирать, даже определившись с тем, что есть, все равно надо было это каким-то образом соединять и определять. Я ездил в Свияжск, где на месте монастыря была тюрьма НКВД, психбольница...

— Как вы работали с завлитом театра имени Камала Ниязом Игламовым, который отвечал за подбор драматургического материала?

— Да, он работал с архивами. Он искал, мы что-то проговаривали. Но в целом мы определились, что нет смысла выстраивать здесь драматургию, невозможно это сделать, потому что это письма. Хотя она сама собой выстраивается, потому что там каким-то образом пересекаются все истории. Не прямо, но где-то там возникает история со стороны отца или матери, а там ─ со стороны сына, и каким-то образом истории скрещиваются.

«ФАКТИЧЕСКИ ВСЕ ПОКОЛЕНИЕ 30-ЛЕТНИХ РОССИЙСКИХ РЕЖИССЕРОВ ВЫРОСЛО И ВОЗНИКЛО, ПРОРОСЛО ИЗ ЭТИХ ЛАБОРАТОРИЙ»

— А вообще, какова основная цель подобных лабораторий? Здесь в Казани, даже в театральном мире, частенько относятся к этому скептически, дескать, баловство молодых и не более того.

— Скажу со своей позиции, что лабораторное движение, которое возникло лет 15 назад, очень важно. Фактически все поколение 30-летних российских режиссеров за редким исключением выросло и возникло, проросло из этих лабораторий, какой-то шанс появился себя проявить, попасть в профессию.

И это всегда такая сильная встряска. Это очень важно, когда мобилизуются силы у артистов, это выход из привычного ритма, и иногда это дает какие-то неожиданные плоды, когда у актеров не возникает вопросов «Что я здесь делаю?». У них просто есть необходимость выучить текст, врубиться.

То, что я впервые делаю что-то без артистов, — это для меня суперэксперимент, все происходит в моей голове, а что будет на самом деле ─ это волнительно и в то же время интересно. И это всегда возможность попробовать то, что в пространстве стандартной постановки, когда ты три месяца репетируешь, нет возможности попробовать.

— А скажите честно, Казань на театральной карте России присутствует?

— Конечно. Я до этого не был в Казани, но про театр имени Камала и про тот же «Угол» я наслышан, и про театр оперы и балета тоже. То есть я знал, что здесь происходят какие-то вещи, что здесь много разных театров с разной направленностью.

— Вы ставили спектакли в ярких провинциальных драматических театрах: в Ярославле, в Прокопьевске. Всегда спрашиваю у художников, имеющих подобный опыт: как в провинции возникает такой классный театр, от чего это зависит?

— Много от чего. В первую очередь — от режиссера, который стоит во главе, директора. Ну и конечно, команды артистов, когда складывается, когда люди начинают дышать в одну сторону и заниматься общим делом...Просто в провинции проще, там нет такого количества отвлекающих факторов, как в столице. В Москве постоянно какие-то отвлекающие факторы, кто-то постоянно куда-то бежит...

— А в Питере не так?

— В Питере не бежит, а идет. В провинции намного меньше склок, а в Петербурге я так или иначе работал в трех театрах, кроме нашего с однокурсниками «Этюд-Театра...

— Театр комедии имени Акимова, ТЮЗ имени Брянцева, а третий?

— Театр имени Комиссаржевской, но там мы не дошли до подписания договора на спектакль...

— И в чем же была проблема?

— Потому что нет доверия, все нацелено на междуусобные войны и так далее... Им, по сути, ничего не нужно.

«КАЖДЫЙ ВТОРОЙ МНЕ РАССКАЗЫВАЕТ ПРО ПРЕЗИДЕНТА ТАТАРСТАНА, ЧТО ОН ВЕЗДЕ, ЧТО ЕМУ ИНТЕРЕСНО ВСЕ НОВОЕ»

— Вам «везет» на конфликтные истории. Не по вашей воле вы оказались участником скандала на «Золотой маске» (спектакль екатеринбургского центра современной драматургии «Башлачев. Свердловск — Ленинград и назад» в постановке Серзина был номинирован на несколько наград премии «Золотая маска», но родственники и друзья Александра Башлачева потребовали его закрыть, либо убрать все упоминания о поэте и его близких — прим. ред.). Тот спектакль об Александре Башлачеве по-прежнему идет в Екатеринбурге?

— Да, после этого скандала мы поняли, что бессмысленно ругаться, все утихло, прошла «Золотая маска», мы переделали название, переделали текст и стали играть дальше. Просто называется спектакль теперь не «Башлачев», а «СашБаш». В общем-то, те, кто понимают, не ошибутся. Теперь, когда в спектакле нет фамилий, он стал даже чуть-чуть шире, когда не стал таким конкретным.

Мне близок Башлачев, сама тема, мне нравятся его стихи, его энергетика, его ощущение жизни — все это мне близко. И там нет по сути самого Башлачева, нет его песен в этом спектакле, есть поэт и его тема. А все началось с мысли, чтобы этого поэта играл Олег Ягодин, который также является актером театра Коляды и лидером известной группы «Курара».

— Работая над этим спектаклем, вы поняли, почему именно Екатеринбург стал третьей столицей русского рока после Москвы и Питера?

— Потому что там есть какая-то очень сильная энергетика, потому что в Екатеринбурге все что-то придумывают. Если вспоминать 80-е, там очень много всего происходило. Кроме того, он находится как-то посередине России.

— Как дела в вашем «Этюд-Театре», у него по-прежнему нет своего помещения?

— Мы этой зимой арендовали пространство на Большой Конюшенной улице в центре Петербурга. И вот мы за три месяца отремонтировали все своими руками, краудфандингом собирали деньги. Уже пять лет к этому моменту мы скитались, на пятилетие сделали сами себе подарок — свою площадку. Просуществовали, проиграли полтора месяца, а потом в одно прекрасное утро приехали, а там судебные приставы, которые опечатали все здание и всех выгнали, повесили цепи и сказали, что здание арестовано. Оказалось, что собственник, который нам его сдавал, на самом деле не собственник этого здания. Вот так. Поэтому сложно в Питере что-то делать: ты вроде что-то хочешь, а никому этого не надо. Зрителям — надо.

Поэтому здесь в Казани то, что я увидел, мне очень понравилось. Каждый второй мне рассказывает про президента Татарстана, что он везде, приезжает и смотрит, что ему интересно все новое. Мне понравились и центр «Смена», и «Штаб», и «Угол» — у вас открываются отличные места.

— Ваш питерский коллега Денис Хуснияров недавно возглавил в качестве главного режиссера театр «Мастеровые» в Челнах. А как бы вы отреагировали на подобное предложение из провинции?

— Я не знаю. Мне когда-то казалось, что у меня есть «Этюд-Театр» — и точка. Сейчас я стал более опытным, поэтому сейчас понимаю, что все возможно совмещать. Наш «Этюд-Театр» заслужил внимание театральной общественности, он ездил уже на «Золотую маску», все питерские фестивали, «Золотой софит» — все. Но при этом городу театр не нужен. Не только наш, естественно. Если действительно выбирать и, если позовут, тогда готов это обсуждать.