«КАЗАНЬ — ЭТО ПОТРЯСАЮЩИЙ ГОРОД, ЖИВУЩИЙ КАК ОТДЕЛЬНАЯ СТРАНА»

— Алена, вы приехали в Казань на премьеру спектакля Дмитрия Волкострелова «Карина и Дрон» в 75-местном зальчике лаборатории «Угол». По этому поводу в столице Татарстана высадился настоящий десант московских театральных критиков, включая главу экспертного совета «Золотой маски». Стороннему человеку этот факт может показаться совершенно удивительным...

— Что же удивительного — отличная команда лаборатории «Угол» стала развивать очень активно пространство современного театра, причем именно теперь, когда это делать непросто, и не только в экономическом смысле. Став главой экспертного совета, впервые заметила, как по-разному смотрят спектакли эксперты и члены жюри «Золотой маски». Эксперты мотивированы иначе, их желание представить театральную Россию максимально полно. Оттого возникает порой у экспертов такой энтузиазм, которого не найдешь у жюри. Они часто смотрят так: «Ну что нам здесь показывают?», «И это мы должны оценивать?», «Вот это соответствует уровню национальной премии?» и т. д. Я сама не раз была в жюри и очень хорошо знакома с этим чувством. Это ни хорошо, ни плохо — это так.

У экспертов совсем другая задача....Встреча с театрами, новыми именами, новыми лицами, новыми идеями прямо там, где они рождаются и где их еще почти никто «с большой земли» не видел — это особое чувство. Иногда случается приезжать в какое-то место, где до того не было почти ничего, и вдруг появилось все — режиссер, его команда, целый мир... Это удивительно. И, конечно, когда ты сталкиваешься с театром в контексте городов с их всегда уникальной историей, атмосферой — ощущение необыкновенное.

Жюри воспринимает отобранную программу в контексте лучших спектаклей России, а вовсе не уникальной ситуации каждого конкретного места. Мне кажется, с этим связано некоторое противоречие, непонимание или даже конфликты, которые часто возникают во время фестиваля. Очень трудно понимать и каждый раз отдавать себе отчет в том, какая мы огромная страна, какая разная. Кстати, каждый раз в программе Russian Case мы слышим это скрытое или явное изумление перед невероятной и очень театральной страной.

— Вот только не уверен, что ваши слова в Казани воспримут как похвалу: все-таки столица Татарстана — это не Прокопьевск или Минусинск...

— Так мы сюда и приехали таким «десантом» именно потому! (Смееется.) И Волкострелов смог реализовать такой необычный проект именно здесь, где его ждали и поняли. Конечно, это потрясающий город, живущий как отдельная страна, он вызывает восхищение. Тем не менее в театральном смысле,\ у него своя история, причем не всегда столь патетическая.

Вообще, такое самоощущение у региональных центров и театров не должно возникать. Переутомление от слишком большого количества культурного продукта, который получает столичный житель, сказывается и на театральных деятелях, и на зрителях. А в регионах часто встречаешь совсем другой градус существования, даже в маленьких театрах маленьких городов.

Меня очень впечатлил увиденный нами спектакль Волкострелова. Мало того, что «Угол» — это абсолютно современное пространство, это очень хорошая работа продюсеров, которые предложили здесь поработать одному из ведущих режиссеров новой театральной России. По-моему, «Карина и Дрон» — вообще один из самых интересных спектаклей Волкострелова. Знаете, мне вспоминалось название цикла драматургических пьес Гертруды Стайн «Пейзажные пьесы». Она придумывала такие пьесы, в которых текст воспринимается как часть пейзажа. Сегодня это классика авангарда. Я бы сказала, «Карина и Дрон» — это пейзажная пьеса. Когда мы слышим голоса персонажей, школьников, которые смешиваются, теряются в звуках города, в маршрутах автобусов и метро, звуках кофеен, едва различимые голоса этих подростков, которых чаще всего не слышно...

«СТОЯЩИЕ НА ПОДСТАВКАХ ЛЮДИ С ЭКРАНАМИ МУЗЕЙНЫХ ЭКСПОНАТОВ ЗА СПИНОЙ — НЕКАЯ ЛИНИЯ РАМПЫ, ЛИНИЯ РАЗДЕЛЕНИЯ, СОБСТВЕННО, ЛИНИЯ ОГНЯ»

— Некоторые зрители перешептывались, дескать, не слышно, что говорят актеры. Для них такой режиссерский прием был явно в диковинку.

— Конечно, они вынуждены будут признать через какое-то время, если будут внимательны, что это режиссерский прием. Да, в какой-то момент мы слышим слово, опять его теряем, какие-то слова ярче звучат, какие-то тускло, какие-то поколение родителей и вовсе не может узнать, настолько «птичьим», новейшим языком говорят подростки. Но в том и дело, что драматург Пряжко, живущий в Минске — городе склерозированных форм и смыслов, — и Волкострелов, ученик Льва Додина, слышат язык этих анимешных детей так, точно они — часть большого музея человечества.

Мы видим шесть стоящих на подиуме юных актеров (оказалось, что прошедшие по кастингу девушки и юноши с 14 до 18 лет, 7 из 8 — студенты первого курса театрального училища), за их спинами — светящиеся экраны. Эти экраны можно трактовать по-разному, эти светящиеся экраны то гаснут, то зажигаются, а за ними еще кусочки зеркал. И в каждом из зеркал мы видим свои собственные лица. Так что стоящие на подставках люди с экранами музейных экспонатов за спиной — некая линия рампы, линия разделения, собственно, линия огня. Это горящая линия огня. Хотя говорят они тихо, непафосно, абсолютно без всякой артикуляции, едва раскрывая рты — так и разговаривают сегодня «эти» дети, — хотя ничего агрессивного в диалогах, в разговорах, в их сценическом существовании нет, но линия огня проходит, конечно, здесь — в диалоге поколений.

Этот вызов, который очень тайно живет в спектакле Волкострелова, абсолютно не декларирован, это тайный вызов: давайте попробуем понять. Если мы не поймем, если у нас не будет хотя бы намерения понять, намерения слушать — будет очередная беда. Это самое главное поколение сегодня, которое может стать еще одним одним пропавшим поколением. Хотим ли мы этого, можем ли мы ответить сегодня перед собой за гибель этого, только вступающего в жизнь поколения или мы будем внимательны к их жизни, чувствительны, нежны и так далее? И этот тайный, абсолютно не декларированный, повторяю, жест, он меня трогает.

Эти светящиеся экраны, на фоне которых стоят ребята, создают... странное ощущение икон. И эти лица девочек поразительной гармонии и мальчиков какого-то почти романтического канона.

— Три девушки на подиуме под этим то вспыхивающим, то гаснущим светом, были так очаровательны. А в жизни оказалось, что это еще совсем юные барышни...

— Это работа режиссера — мы видим их прекрасными. Хотя они говорят странные непонятные нам слова, Они стоят, подсвеченные экранами, — как, повторю, иконописные образы или образы Вермеера. Дивные портреты, которые какие-то художники прошлого писали! А говорят наши подростки, на языке, который не понимают родители. Но они уже стоят в музее... (смеется).

Это новый способ коммуникаций, который говорит нам: будьте чувствительнее! Вообще, многие спектакли Волкострелова пытаются развить нашу чувствительность, именно потому не всегда хорошо слышно, не всегда хорошо видно, не всегда ясно...

Эти белые листы, которые висят здесь... Они меня трогают. Я вспоминаю эти лица, ребят, которые стояли на фоне этих белых полотен. И думаю, как много странной жизни они принесли в мое сознание.

— Кажется, что у критиков и такого режиссера, как Волкострелов, работающего в рамках поискового театра, складываются особые отношения. У серьезных критиков возникает к таким художникам практически отечески-материнское чувство.

— Далеко не у всех. Конечно, не все относятся по-матерински. Надо сказать, что в театральном сообществе среди самых глубоких, серьезных людей тоже очень разное отношение, в частности, к Волкострелову. Кто-то понимает, кто-то нет, и это нормально. К тому же не только сообщество критиков у нас не слишком структурировано, не имеет общего языка, общих точек отсчета, каких-то общепринятых интеллектуальных, нравственных, этических, социологических, политических плацдармов.

Все наше общество таково.

«КАЖДЫЙ ИСТОРИЧЕСКИЙ СЮЖЕТ ВНОВЬ ОБРАЩАЕТСЯ К НАМ И ЗВЕНИТ НАБАТНЫМ КОЛОКОЛОМ»

— У этого очевидного факта есть какая-то главная причина?

— Причин много, и они связаны с отсутствием проработанных на уровне общества и государства исторических, политических, социальных, культурных формулировок по отношению к трагическому прошлому. Европа давно проработала сюжет, связанный с тоталитарным режимом, с памятью. Мы же опять возвращаемся к этой истории... В середине 80-х мы с ужасом смотрели на окна грузовиков с портретами Сталина. И вот вновь мы оказываемся в ситуации непроработанной исторической травмы. Ужасы нашей истории вновь к нам возвращаются. У нас сотни подходов, языков описания, нарративов про то, кем мы были и являемся. Очень трудно в такой ситуации искать единые критерии, даже критерии в театральной критике. И сегодня мы наблюдаем эти смехотворные для многих, но очень характерные бои критиков.

— Кажется, в России нет ни одного исторического периода, в оценке которого общество было бы едино, разве что период реформ Александр II и отмена крепостного права.

— Я боюсь, что мы сегодня оказываемся как раз в той точке, где каждый исторический сюжет вновь обращается к нам и звенит набатным колоколом. Я сейчас приехала из Питера, там режиссер Ди Капуа поставил спектакль «Слово и дело» про раскол. Материал потрясающий. И работали с ним очень любопытно. Исторический сюжет сегодня, как никогда раньше, обращен к нам с вопросом: как мы можем заново его пересмотреть?

Мне кажется, российское общество стоит перед этой проблемой именно потому, что сегодня выдавливают, замалчивают многие сюжеты и заставляют их цензурировать, заставляют их рассматривать в определенном русле, в определенном контексте. Закрывая болезненную травму, мы вновь не оплакиваем свое горе. Не случайно одна из самых актуальных книжек сейчас — это «Кривое горе: память о непогребенных» Александра Эткинда, которая как раз посвящена тому, как не проработаны у нас кровавые сюжеты истории ХХ века.

— Не зря ведь кем-то впервые сказано, что Россия — это страна с непредсказуемым прошлым. Может быть, состояние непроговоренных исторических сюжетов являет естественным для нашего общества?

— Естественное состояние, которое довольно неестественно. Оно погружает наше общество, особенно молодых, в ситуацию предельного цинизма. Недавно замечательно об этом сказала поэт, эссеист Ольга Седакова. Она прочла в итальянской газете статью, где было как само собой очевидное написано: «Русское общество с присущим ему цинизмом». Вот во что превратилась «загадочная русская душа»? А разве нам и в самом деле не все равно? Разве нам не все равно сегодня, какую точку зрения, какой взгляд на настоящее и прошлое принять? Нигде нет правды, ни в чем нет правды — в такой атмосфере равнодушие и цинизм возрастают как на дрожжах. Если каждая историческая страница пересматривается, перечитывается с противоположным знаком, как может вырасти новое поколение, на чем оно должно основывать свои идеалы?

— Но, к примеру, первые лица страны периодически довольно четко заявляют о тех же преступлениях сталинского режима.

— Иногда заявляют. А потом с федеральных каналов мы слышим совсем другое. Если в 90-е все-таки мы были готовы рассказывать, через какой страшный опыт прошли и что это в конце концов не должно быть забыто — сегодня все аккуратно затирается. Этот метод замалчиваний, умолчаний, затираний очень хорошо работает, эффективно. И мне кажется, что сегодняшний театр в огромной степени чувствует себя ответственным за прошлое, за память о нем.

— При этом часто в российский театр летят прямо противоположные стрелы, что режиссеры опасаются работать с современным материалом и как бы прячутся за какой-то исторический сюжет.

— Прошлое — это сегодня один из самых важных и острых сюжетов. Интересный спектакль сейчас вышел в Театре Наций — «Живые картины» молодого режиссера Виктора Алферова. Театр заказал пьесу лауреату премии «Большая книга» Полине Барсковой, автора потрясающей книжки про блокадный Ленинград. Спектакль очень сдержанный. В финале возникают фотографии двух настоящих, реальных людей, которым посвящена эта пьеса (один из них умер в «Эрмитаже» от голода)... Я вижу, что половина зала не очень ориентирована. Хорошо мы отпраздновали юбилей 70-летия Победы, но половина зала — молодые люди, и они теряются в реалиях, ничего не понимают, не знают, хотя впечатлены, конечно. Вот что с нами случилось, вот сюжет.

©Владимир Вяткин, РИА «Новости»

«Я НАДЕЮСЬ, ЧТО НАША ИСТОРИЯ НЕ ПОВЕРНЕТСЯ ТЕМ СТРАШНЫМ ЗИГЗАГОМ...»

— От нашего разговора веет некоторой безысходностью...

— Нет, напротив, просто ответственность огромная. Возвращаясь же к Волкострелову и его спектаклю, мне кажется, что он своим экспериментальным театром поднимает все эти проблемы. История, которой нет и которая взывает к нам своим странным, прерывистым диалогом, история этих новых людей как неопознанных летающих объектов — этого поколения аниме (смеется). «Карина и Дрон» — отличный современный спектакль, но в какой контекст он попадает? Как можно сегодня отвергать или игнорировать новое поколение художников, когда мы уже не одно поколение либо потеряли, либо уничтожили? Если бы память у нас была поживей, бережнее бы и с настоящим обходились.

Но мы погружаем в забвение подлинную нашу историю. То есть мы не позволяем себе ни с современностью встретиться, ни с собственной болезненной историей. Где же мы находимся? Эта точка, мне кажется, оптимистическая, потому что мы отвечаем и за прошлое, и за будущее ... Мы как жители утопающей Венеции, мы знаем, что она исчезнет. Но именно это позволяет нам быть особо ответственными по отношению к прошлому и будущему. Ведь мы всегда некий мост, от нас зависит многое. От нас зависит помнить и не терять память, от нас зависит быть чувствительными к будущему.

— И все-таки на волне разговоров о том, что нашей стране нужен свой национальный театр, опирающийся на собственные традиции, — останется ли в театральном пространстве России место для таких художников, как Волкострелов?

— В прошлом году примерно в это же время обсуждали итоги очередной «Золотой маски». Было очень нервное обсуждение в союзе театральных деятелей с представителями министерства культуры России, было много прессы. «Национальная премия должна быть более национальной», — сказал там представитель министерства, критикуя выбор экспертов и жюри.

Когда завершился этот тяжелый разговор, пошел очень сильный дождь, и я встала под козырьком здания СТД. Вышел заместитель министра культуры Александр Журавский. Мы поговорили о национальной театральной традиции. В многонациональной стране это вообще странный разговор. Но еще «страньше», как говорила Алиса, говорить о национальных традициях по отношению к театру, рожденному под влиянием европейских форм. Конечно, в XIX веке и Александринка, и Малый театр изменились, но они продолжали питаться опытом соседей. Я надеюсь, что наша история не повернется тем страшным зигзагом, в которой любая новация, любой современный язык будет назван «чуждым нам западным явлением», «сумбуром вместо музыки».