«В Украине побеждаем не мы, а кто-то в блокбастере, за кого мы переживаем за ужином»

БИТЬ ПРЯМОЙ НАВОДКОЙ — ЭТО ВЫРАЖЕНИЕ НЕ СИЛЫ, А ОТЧАЯННОГО СТРАХА

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, — вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался — постучался в дверь ко мне.
«Это, верно, — прошептал я, — гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне».

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -
Гость стучится в дверь ко мне».
«Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!

Этой полночью ненастной я вздремнул, — и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, — и не слышал я его,
Я не слышал...» Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма — и больше ничего.

Эдгар Аллан По. Ворон (1894)

Тревожно от ожиданий. Экономика России неустойчива. Принимают бюджет с ориентацией на три года, а закладываются показатели явно не соответствующие реалиям и по доходной, и по расходной части. Понижающуюся цену на нефть покрывают повышающимся курсом рубля, при этом растет инфляция, а значит, снижается уровень жизни и без того критический для основной массы населения. Нет глобальной стратегии, базовых ценностей, все переменчиво, мелко, шелудиво. Неизвестность порождает страх за будущее.

Наконец, появился сплачивающий фактор в виде противостояния все той же Америке, фашистам в Украине, есть желание кого-то победить на Донбассе, укрепить вооруженные силы и показать всему миру, кто мы такие. В политике лишиться врага — серьезная проблема. После окончания холодной войны не только СССР, но и США, а также НАТО лишились идеологического стержня. Однако новое противостояние России с США — уже не та холодная война, которая сформировала двуполярный мир, а жажда победы в Украине не фундаментальна, она не создает солидарности в стране. В Украине побеждаем не мы, а кто-то в блокбастере, за кого мы переживаем за ужином.

Помню, когда при Борисе Ельцине расстреливали из танков прямой наводкой свой собственный парламент, большинство телезрителей смотрело на события как на очередную развлекаловку. Ельцин с броневика театрализованно вел демократические силы на штурм коммунистической крепости. Прослеживалась явная аналогия с 1917 годом: опять революция, опять вождь на броневике решительно подписывает очередной жесткий указ. Интересно, что никто не возмутился расстрелом депутатов, народ не вышел на улицу, поскольку избранники выглядели как актеры действа. Народ не безмолвствовал, он попивал чай на кухне. А затем все дружно пошли выбирать новых актеров теперь уже в демократическую Государственную думу и смотреть продолжение нескончаемого телесериала.

Страх перед властью всегда играл громадную роль в обществе, гораздо большую, нежели любовь к правителям. Никколо Макиавелли советовал лавировать между любовью и страхом, но любовь — вещь слишком непостоянная, она при любом неблагоприятном стечении обстоятельств улетучивается, будто ее и не было. Страх — более надежное средство, потому что он «движим боязнью наказания, что действует всегда безотказно». При нестабильности в стране страх охватывает не только подчиненных, но и властвующих. Бить прямой наводкой вовсе не проявление силы, а выражение отчаянного страха, неспособности справиться с оппозицией демократическими мерами.

В СТАЛИНЕ НЕТ САТАНИНСКОГО ВЕЛИЧИЯ

Народ, привыкший жить под властью государя и благодаря случаю ставший свободным, 
с трудом сохраняет свободу

Никколо Макиавелли

Сегодня исчез «сталинский страх», нет животного ужаса перед террористами, как в США после 11 сентября, но остался страх за будущее своей судьбы, родных и детей. Он крепче других страхов. В свое время суд над Николаем Бухариным — семейным другом Сталина — покаявшимся публично в контрреволюционной деятельности, потряс Европу и всех коммунистов. Милейший и умнейший человек, беззаветно преданный революции и Сталину, был публично осужден за несовершенные им деяния. Сталин вообще не терпел рядом людей, которые были умнее его, в эту категорию попал и Султангалиев, разработавший восточную политику Советской России. Бухарин же был величиной международного масштаба, именно он был даже большим теоретиком социализма, чем Ленин и Троцкий, занятые революционной частью проекта. Публичная казнь Бухарина нужна была Сталину для того, чтобы сломать большевистский дух партии, оппозиционность интеллигенции, посеять тотальный страх. Бухарина трудно было сломить пытками, но ему предложили выбор между честью и благополучием семьи, и он ради близких «предал» идеалы. А Сталину эта экзекуция позволила страну превратить в идеологическую пустыню и деморализовать международное коммунистическое движение. После этого любые фантазии советских вождей стали восприниматься как истина в последней инстанции.

В Сталине нет сатанинского величия, в нем нет демонической страсти, как, например, в Бакунине. В Сталине выразилась прозаическая зависть к более талантливому другу и любимцу партии — Бухарину. Это банальность, возведенная в ранг высшей власти с тем, чтобы возвеличить себя именно таким способом: «Видите, я Сталин, способен даже друзей заставить каяться в том, чего они не совершали». Он идеалы партии свел до бытовых сцен. Предел иезуитства бывшего семинариста.

Сталин и Бухарин

Страх за свою жизнь и своих близких остается важнейшим мотивом поведения людей. «Пусть кто-то с кем-то воюет, лишь бы нас не трогали», — так можно выразить доминирующее настроение в стране. Сегодня трудно представить появление Матросова, который кинется на пулемет с криком «За Родину! За Сталина!» За кого идти на смерть? Ради чего? Пусть наемники воюют за нефтедоллары. А телевидение не только преподнесет события в нужном свете, но даже запрограммирует нашу реакцию. В нужном месте за кадром будет дружный смех, или же послышатся крики из искусственно набранного зала — совсем как в древнегреческой трагедии, где есть актеры в масках и хор, представляющий народ с правильными комментариями. Крикливые передачи для того и предназначены, чтобы снять нашу агрессию прямо у экрана телевизора, чтобы не появилось желание идти на улицу и бить стекла бутиков. Альтернативное телевидение нужно для гнилой интеллигенции с «Болотной». А нормальные граждане довольны спортивными победами и картинками с ужасами, которые происходят не с нами. Хорошо, что не с нами...

ЧЕЛОВЕК БУДЕТ РИСКОВАТЬ ЖИЗНЬЮ ТОГДА, КОГДА ОНА УЖЕ НЕ ДОРОГА

Вновь я в комнату вернулся — обернулся — содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломалось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это — ветер, — усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер — больше ничего».
Я толкнул окно с решеткой, — тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел — и сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -
Я промолвил, — но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?»
Молвил Ворон: «Никогда».

Эдгар Аллан По. Ворон (1894)

Лидер всегда находится в центре внимания, это греет душу пока есть успехи, но любой промах приписывают ему. Это как в футболе, выигрывает команда, а проигрывает тренер. Но если в обществе создана понятная всем система с ясными и легитимными правилами игры, тогда в неудачах винят систему, а не лидера. Страх будет направлен на возможность нарушения правил игры. Лидер менее уязвим в такой ситуации. Страх разрушить систему может порождать более высокие стандарты и даже героические порывы.

В годы войны никто не шел умирать конкретно за Сталина, просто он стал воплощением системы с предельно ясной идеологией. Массовые репрессии, конечно, вызывали страх и недовольство населения, но люди привыкли приносить в жертву кого-то ради благополучия всего сообщества — так повелось с древнейших времен. В конце концов, сам Христос пожертвовал собой ради людей. Советская система была понятной в своих простых правилах, и она манила перспективой, а многим давала возможность карьерного роста, порой благодаря доносам и репрессиям. Общество сплачивала также борьба с внешними и внутренними врагами. Приносить жертвы и бороться с врагами — формула устойчивости системы с легитимными правилами игры.

Человек прежде всего боится за свою жизнь, и для большинства людей не стоит вопрос о выборе между долгом и жизнью, между честью и благополучием. Галилей предпочел жизнь участи сгореть на костре как Джордано Бруно. Он оправдывал себя тем, что своей наукой может изменить мир, а для занятий астрономией ему нужен был комфорт. Галилей, пожалуй, не был трусом, но был реалистом, как и большинство людей. Человек будет рисковать жизнью только в том случае, когда она уже не дорога или стоит пожертвовать жизнью ради возвышенной цели или ради близких. За пророком пойдут 12 апостолов, а за вождем поднимутся массы, если они уверены в том, что именно так создается благополучие детей и внуков.

ЕСЛИ ПРАВИЛА ИГРЫ МЕНЯЮТСЯ КАЖДЫЕ ТРИ ГОДА, 
ОНИ ПРИБЛИЖАЮТ «ЦВЕТНЫЕ» РЕВОЛЮЦИИ

Чтобы управлять множеством людей, лучше быть человечным, 
чем высокомерным, и лучше быть милосердным, чем жестоким.

Никколо Макиавелли

Любая власть использует страх как метод подчинения. Даже самые демократические и либеральные страны насаждают страх перед законами и чувство неотвратимости наказания. Россия не отличается законопослушностью, причем начиная с самых верхов и заканчивая низами. Однако общество не может в принципе существовать без правил игры, которые вырабатываются в виде законов и норм. Правила игры могут существовать в виде общественного договора, нигде не записанного. Это как обычай (адат), естественное право, неписаные законы, но их должны исполнять все: как верхи, так и низы. Правила игры, которые меняются каждые два-три года (как, например, налоговый режим в стране), разрушают саму систему и приближают «цветные» революции. Страдает не только алчный бизнес, но и простые люди. Человек боится перемен. Он не уверен, что его нищая пенсия будет выплачена или же сохранит свой номинал. Он боится, что плата за услуги ЖКХ поднимется, цены на молоко и хлеб превысят его заработок. Он не знает, что станет с детьми, и тогда в нем просыпается ужас, который может обернуться против власти.

Нет ничего труднее, опаснее и неопределеннее, чем руководить введением нового порядка вещей, 
потому что у каждого нововведения есть ярые враги, которым хорошо жилось по-старому, и вялые сторонники, которые не уверены, смогут ли они жить по-новому

Никколо Макиавелли

На знаменитой серии картин норвежского художника Эдварда Мунка «Крик» выражен не животный ужас, а именно страх — страх одиночества, незащищенности перед лицом подавляющей природы и власти. Это тот вид страха, о котором Мишель Монтень сказал: «Больше всего я боюсь страха». Но так ли страшен страх?

Политический страх имеет вполне позитивный вектор, когда предупреждает нас о реальной опасности цветных революций, возникает при нежелании повторения гражданской войны, порождает уважение к правопорядку. Страх перед лицом тоталитаризма или фундаментализма ведет нас к терпимости и плюрализму и нетерпимости к крайностям.

Картина норвежского художника Эдварда Мунка «Крик»

Страх многолик. При взаимном недоверии власть имущих и подчиненных страх взаимно усиливается. Если подчиненные боятся репрессий, то верхи боятся народных возмущений. Американцы своим страхом перед исламским терроризмом заразили весь мир, в России другая фишка — противодействие «цветным» революциям. Правы и США, и Россия, нужно противодействовать и исламскому фундаментализму, и либеральным «цветным» революциям. Но нельзя отвечать на политтехнологию цветных революций такой же политтехнологией. Это ошибочная парадигма. Корень проблем лежит не в технологиях, а в благополучии населения. Если власть не может накормить свое население, то пиар не поможет. Если кто-то убеждает власть в безупречности политтехнологов, то их понять можно — они продают на рынке свои навыки. Есть спрос — есть предложение, а если нет спроса, то можно его создать, и для этого подходит технология нагнетания страха. И вот уже возникли страхи «Старшего Брата» перед давлением «Большого Брата», а предвыборная компания в Украине освещается так, будто речь идет о судьбе России. Выборы в Госдуму не вызывали столь бурной реакции политиков, комментаторов и даже населения. А может, действительно, там решается наша судьба?

ДИКТАТУРА НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЕТСЯ В СТАРОМ ВИДЕ

В наши времена уже очевидно, что те государи, которые мало заботились о благочестии и умели хитростью заморочить людям мозги, победили в конце концов тех, кто полагался на свою честность.

Никколо Макиавелли

Страхи ХХ века связывают прежде всего с фигурой Гитлера и Сталина, а сегодня — с терроризмом. В качестве противодействия авторитаризму обычно предлагается либерализм. Однако хорошо известно, что полученная свобода вызывает не только чувство удовлетворения, но также страх перед неизвестностью. Свобода сопровождается одиночеством, а рыночные отношения — отчуждением. Индивиды атомизируются, вырываются из привычной общины, клана, этноса и становятся просто гражданами. Человек теряет опору, он вроде бы равный среди равных, но вместе с тем обезличен. Его религиозная, этническая, партийная принадлежность стали частным делом. Вместе со свободой над человеком начинает довлеть не столько власть, сколько мнение растерянной массы, ищущей опоры в сильном вожде. Власть большинства требует от демократической личности добровольно ограничить собственную свободу и делегировать ее вождю. Нет необходимости в особой цензуре, самоконтроль становится сильнее, нежели репрессии сверху. Личность на это идет охотно, поскольку авторитарная власть избавляет человека от мучительной тревоги — появляется лидер, на которого можно переложить всю ответственность. Призывы масс к диктатуре в периоды расцвета демократии были естественным откликом на всеобщую тревогу. Это бегство от свободы, которая слишком тяжела своей ответственностью. Авторитарный режим становится выражением не личной власти, а выражением желания масс. «Свобода принесла человеку независимость и наделила смыслом его существование, — пишет Эрих Фромм, — но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Одиночество, которое является логическим следствием подобной изоляции, невыносимо, и человек оказывается перед выбором: либо бежать от бремени свободы и искать укрытия под тенью новой зависимости, нового подчинения, либо соответствовать всем тем новым условиям, которые в дальнейшем приведут к реализации внутренней позитивной свободы, основанной на неповторимости каждой личности».

Гитлер и Сталин

Либеральная демократия, которая рассматривается как альтернатива авторитаризму, стремится всех сделать равными и единообразными. Принцип «один человек — один голос» не терпит этнических и религиозных различий, он всех уравнивает. Как это ни парадоксально, но такая система устраивает сторонников жесткой власти, ведь при единообразии легче установить авторитарный режим: один язык, одна религия, одна нация и никаких республик! Партия Жириновского так и называется либерально-демократической.

Диктатура никогда не возвращается в старом виде, уже по одному тому, что новое поколение диктаторов стоит не на плечах, а на трупах старых. Фигура Сталина — всего лишь учебное пособие для нового поколения политологов. Но страх воспроизводится из века в век со своими нюансами и последствиями, как неизбежный спутник человеческого существования.

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу — один всегда!

Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь — всегда!»
Каркнул Ворон: «Никогда».
И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.

Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, — на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет — никогда!

Эдгар Аллан По. Ворон (1894)

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции