Во время Смуты русские не были безоглядными патриотами, а татары вовсе не были сепаратистами

Вице-президент академии наук РТ, директор института истории им. Марджани Рафаэль Хакимов продолжает цикл статей о Великой Смуте — одном из самых загадочных и судьбоносных моментов в истории России. В своей очередной статье, подготовленной специально для «БИЗНЕС Online», он приводит малоизвестные широкому кругу читателей факты о политической тогда ситуации в стране и о том, кто и каких поддерживал претендентов на царский престол.

Вековать ли нам в разлуке?

Не пора ль очнуться нам
И подать друг другу руки,
Нашим кровным и друзьям?

Веки мы слепцами были,
И, как жалкие слепцы,
Мы блуждали, мы бродили,
Разбрелись во все концы.

А случалось ли порою
Нам столкнуться как-нибудь,—
Кровь не раз лилась рекою,
Меч терзал родную грудь.
…
О, какими вдруг лучами
Озарились все края!
Обличилась перед нами
Вся Славянская земля!

Горы, степи и поморья
День чудесный осиял,
От Невы до Черногорья,
От Карпатов за Урал.

Рассветает над Варшавой,
Киев очи отворил,
И с Москвой золотоглавой
Вышеград заговорил!

И наречий братских звуки
Вновь понятны стали нам,—
Наяву увидят внуки
То, что снилося отцам!

Федор Тютчев. К Ганке. 26 августа 1841

КАЗАЧЬЯ ВОЛЬНИЦА

В предыдущей статье мы выяснили, что выборы Михаила Романова стали результатом противоборства бояр и казаков, представлявших самые верхи и самые низы центральной части России. При этом выборщики никаким наследственным правом (на чем стоит любая монархия) не руководствовались, поскольку в том конгломерате полуавтономных или вовсе независимых территорий еще не возникло общероссийского сознания со своими авторитетными символами и предпочтениями.

О сложившейся политической культуре говорить не приходилось. Существовала турбулентная сила казаков, воевавших ради живота своего, грабивших всех, кого можно и пропивавших все, что можно. «Казацкого же чина воинство многочислено тогда бысть — свидетельствует келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, — и в прелесть велику горше прежняго впадоша, вдаишеся блуду, питию и зерни, и пропивше и проигравше вся своя имениа, насилующе многим в воинстве, паче же православному христианству. И исходяще из царствующаго града во вся грады и села и деревни, и на путех грабяще и мучаще немилостивно...»

Не случайно Гермоген (кстати, сам из донских казаков) просил церковные власти отовсюду — из Казани, из Вологды, из Рязани, — «чтоб в полки также писали к бояром учителную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму, блядню, имели б чистоту душевную и братство и промышляли б, как реклись, души свои положити за Пречистыя дом и за чудотворцов и за веру». Прокофий Ляпунов, герой первого земского ополчения, за попытку остановить издевательства над населением поплатился жизнью — казаки не потерпели ограничений их вольной жизни.

Павел Чистяков, «Патриарх Гермоген в темнице отказывается подписать грамоту поляков», 1860

ЧЕГО ДОБИВАЛАСЬ «СЕМИБОЯРЩИНА»?

Не гул молвы прошел в народе,
Весть родилась не в нашем роде –
То древний глас, то свыше глас:
«Четвертый век уж на исходе,-
Свершится он – и грянет час!» 

И своды древние Софии,
В возобновленной Византии,
Вновь осенят Христов алтарь.
Пади пред ним, о царь России, –
И встань как всеславянский царь! 

Федор Тютчев. Пророчество. 1 марта 1850

По тем временам призвание на трон Владислава, сына Сигизмунда III, не выглядело чем-то противоестественным. Это сегодня по официальной версии поляков надо трактовать как интервентов, а призывавших бояр — изменниками. В то время это считалось нормальным. Известный историк С.Ф. Платонов в «Очерках по истории Смуты» причислял к правительству «семибоярщины», призвавшей Владислава, князей Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Андрея Васильевича Трубецкого и Андрея Васильевича Голицына, а также бояр Ивана Никитича Романова, Федора Ивановича Шереметева, а также князя Бориса Михайловича Лыкова. Весьма достойные и уважаемые люди. «Самохотением своим отдаша Московское государство в Латыни и государя своево в плен!» — сокрушался позднее летописец.

По договору (1610 г.) с польской короной выходило все достаточно гладко: королевич крестится в православие и устанавливает мир на западных рубежах. Вечный союз двух славянских государств, который обсуждали еще за 10 лет до того при приеме посольства литовского канцлера Льва Сапеги при Борисе Годунове, мог наконец-то стать явью, а два государства получили бы новое, конфедеративное устройство под властью представителей одной династии. Только ради преодоления династического кризиса целовали крест, присягая королевичу Владиславу. В этом участвовали Боярская дума, Государев двор и все жители Московского государства. Татары же не целовали крест, но принимали шерть (присягу). Московское правительство выпускало деньги с именем королевича «Владислава Жигимонтовича». Никто не считал дело, благословленное патриархом Гермогеном (тоже целовал крест), «актом национальной измены».

Вспоминая времена Смуты, мы забываем, что Киев тогда находился в Литве, а литовцы отнюдь не были столь ревностными католиками, как поляки, и терпимо относились к своим многочисленным православным подданным, которых еще трудно было назвать украинцами, белорусами и великороссами — в них больше было общеславянского.

Поляки и литовцы превратились в глазах русских из союзников во врагов, когда возникло подозрение жителей Московского царства в том, что их обманули в главном — король Сигизмунд III не желал отправлять королевича Владислава в Москву, а хотел воцариться сам. Земское движение началось не против Владислава, а против Сигизмунда. На изменение отношения к полякам повлияла также смерть самозванца. Одна из причин появления польско-литовских войск в Москве состояла в необходимости бороться с Лжедмитрием, а после его смерти по логике нужды в их пребывании в столице не было.

В то же время у Сигизмунда были свои резоны для отступления от прежних договоренностей. Вступление на территорию России шведских войск, что воспринималось как угроза безопасности Речи Посполитой, позволило польскому королю разорвать перемирие с царем Василием Шуйским и начать против него открытые военные действия.

КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ ДЕЛАЛ СТАВКУ НА ШВЕДОВ

Ты скажи, скажи, детина, правду-истину,
Еще с кем ты казну крал, с кем разбой держал?
Если правду ты мне скажешь, я пожалую,
Если ложно ты мне скажешь, я скоро сказню:
Я пожалую тя, молодец, и чистом поле
Что двумя тебя столбами да дубовыми,
Уж как третьей перекладинкой кленовою,
А четвертой тебя петелькой шелковою.

Народная песня

Не только публицисты, но даже историки не любят вспоминать, что на царский престол, кроме королевича Владислава, был другой иностранный претендент — Карл Филипп. Инициатива исходила из Великого Новгорода. После того как шведы взяли Новгород в результате штурма, 16 - 17 июля 1611 года договор заключал неплохо разбиравшийся в русских делах иноземный военачальник Якоб Делагарди. Новгородцам удалось выговорить сохранение собственной независимости в виде Великого княжества Новгородского, от имени которого был заключен договор в форме «политической унии» с Московским государством. Кандидатуру шведского королевича на русский трон поддержали в Первом земском ополчении, в то время представлявшем самые разные слои и территории.

В апреле 1612 года центром земского движения стал Ярославль, где сформировалось новое правительство Совета всея земли. Одним из руководителей этого правительства стал бывший казанский воевода Василий Морозов. Туда же в Ярославль был перенесен список с чудотворной Казанской иконы Богородицы. 12 мая 1612 года ярославское посольство во главе со Степаном Лазаревичем Татищевым, состоявшее из 15 человек «дворян розных городов» и других представителей «Совета всея земли», достигло Великого Новгорода. С собою они привезли грамоты «о земском деле» к новгородскому митрополиту Исидору, воеводе боярину Ивану Большому Никитичу Одоевскому и шведскому наместнику Якобу Делагарди от земских бояр и воевод, которые «собрався всех Зарецких и Сиверских, и Замосковных городов с дворяны и с детьми боярскими, и стрелцы и с казаки, и с Казанскими и всех Понизовых городов князи и мурзы и с тотары, и со всякими служилыми людьми со многим собраньем» стояли «под Москвою и в Ярославле» и воевали «с литовскими людми, которые сидят на Москве в осаде и которые под городами». Посольство было организовано таким образом, чтобы подчеркнуть соборную волю, выраженную в Ярославле. В него вошли жильцы и дворяне, служилые мурзы, представлявшие примкнувшие к движению Смоленск, Казань, Нижний Новгород и «все Низовские городы» (Среднее Поволжье), тверские города, Ярославль, Кострому, Вологду и Поморье.

Присутствие в посольстве детей боярских из Переславля-Рязанского говорило об участии в ярославском ополчении служилых людей из самой обширной уездной дворянской корпорации в России. В Новгород приехали также выборные люди от литвы, немцев и «всех иноземцев, которые служат в Московском государстве», и «от гостей и от посадцких людей всех городов».

Под грамотой к Якобу Делагарди с запросом «опасного листа» для проезда ярославского посольства подписались чингизид на русской службе сибирский царевич Араслан Алеевич (будущий касимовский царь), боярин князь Андрей Петрович Куракин, брат новгородского воеводы князь Иван Меньшой Никитич Одоевский, боярин Василий Петрович Морозов, стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский и окольничий Семен Васильевич Головин.

Приехавшие в Новгород представители «всех чинов и всяких людей» Московского и Казанского государств ссылались на то, что еще в апреле 1612 года узнали о переписке новгородцев с белозерскими воеводами и властями Кириллова монастыря. Новгородский митрополит Исидор и боярин князь Иван Большой Никитич Одоевский подтверждали стремление к союзу и обещали вскоре прислать со своими послами требуемое «полное письмо» и списки «с утверженных грамот», по которым Новгород договаривался с Якобом Делагарди о призвании шведского королевича, «как ему государю на Новгоротцком государстве, а будет похотят, также и на Владимерском, и на Московском, и на всех великих государьствах Росийского царствия государем царем и великим князем всеа Русии быти».

В Ярославле потребовали выполнения предварительных условий о приезде в Новгород шведского королевича Карла Филиппа и его крещении в православие: «...хотим того, чтоб нам всем людем Росийского государьства в соединенье быть; и обрати б на Московское государьство государя царя и великого князя, государьского сына, толко б был в православной крестьянской вере греческого закона».

Об успехе новгородского посольства к «представителям сословий, собранных в Ярославле и ближайших крепостях», Делагарди доносил королю Густаву II Адольфу 23 августа 1612 года. В его письме говорилось о «добром ответе» из Ярославля и о том, что там «все желают его высочества, вашего величества любезного брата, герцога Карла Филиппа». По словам Делагарди, князь Дмитрий Пожарский и другие «знатные бояре», кроме официальной грамоты, «особенно и доверено» писали к нему о принятии кандидатуры Карла Филиппа.

Позднее Пожарского обвиняли в том, что он договаривался о призвании на русский престол еще одного иноземного принца — «цесарева брата Максимилиана». Вообще, князя Пожарского и Минина, чье ополчение решающим образом содействовало завершению Смуты, почему-то уважили только в ХIХ веке, спустя 200 лет после столь важных для России событий.

УПРОЩЕНИЯ ОФИЦИАЛЬНОЙ ТРАКТОВКИ

Официальные трактовки событий Смуты вращаются вокруг двух-трех простых сюжетов и легенд. Все остальные события примеряются к борьбе с поляками, горячей поддержке призыва Гермогена, присоединению городов к ополчению Минина и Пожарского. Отсюда вытекает осуждение казанского дьяка Никанора Шульгина как сепаратиста, желавшего якобы отделения Казанского царства. Хорошо еще он был природным русским, а не то вокруг этой фигуры разыгрались бы страсти почище Куликовской битвы. Обязательно нашли бы чужеземное влияние, татарскую хитрость, а суд над Шульгиным превратили бы в событие российского масштаба.

Но нас интересует не столько ход событий, сколько их настрой. Даже из того, что сказано, видно, что русские далеко не были безоглядными патриотами, а татары вовсе не были сепаратистами. Казанский и татарский факторы во всей этой смутной турбулентности играли далеко не последнюю и не эпизодическую роль, но об этом — в следующей статье.

Я – буря и прах, я – вода и огонь, я слыву
Порой благородным, порой подлецом – все равны. 

Таджиком ли, тюрком ли – быть я умею любым,
Порой прозорливым, порою слепцом — все равны. 

Я – день, я – неделя, я – год, Рамазан и Байрам,
Светильник, зажженный Всевышним Отцом, – все равны. 

Я цвет изменяю, я сменой желаний пленен,
Лишь миг и за новым иду бубенцом – все равны. 

Мой месяц – над небом, при мне барабаны и стяг,
Шатер мой сравнится с небесным дворцом – все равны.
Я – выше людей. Див и Ангел – родня мне. Они
Одним осиянны нездешним венцом – все равны. 

У ног моих – пери, и знатные родом – в пыли,
Они предо мною, певцом и жрецом, все равны. 

Я Бога взыскую; мне ведома сущность вещей:
Все ночи и дни, что даны нам творцом, – все равны. 

Джалал ад-дин Руми.

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции